– Но это было словно наяву.

– Так, прекрати! Ты увидел, как я гадаю? Увидел. А фантазии прибереги папаше своему. Вот он удивится, когда узнает, что тебе ужасы всякие видятся!

Я расстроенно убежал в комнату и, схватив под мышку дымчатого тряпичного кота, укрылся с ним под одеялом. Я мало плакал и наглаживал любовно старого кота, пока не отбросил со злости подушку вместе с плюшевым зайцем на пол и понял, что мне стоит делать дальше. Уложив игрушки мирно спать, я сел за письменный стол и вытащил из ящиков плотный белый картон, ножницы и тонкие радужные фломастеры.

Послышался торопливый негромкий стук и сдавленный голос мамы. Она ворвалась не без предупреждения и закудахтала, точно курица:

– Прости, что я так отреагировала.

– Я тебя ни в чём не виню.

Мама, удивлённо захлопав, подсела рядом на низкий стульчик и рассеянно звякнула крохотным хризолитовым брелоком, свисающим с ручки верхнего ящика.

– Тогда обиделся. Правда, прости. Так ты действительно видел убийство какой-то несчастной девушки? Мне очень жаль!

– Чего тебе жаль? Ты не поняла ничего, вот и всё. Потому что ты врёшь! Ты самая настоящая обманщица.

Мама как обычно была абсолютно слепа. Она сильно огорчилась несвойственным мне поведением и оставила в покое качающийся из стороны в сторону брелок. Камешек тонко стукнул последний раз по дереву.

– Так сказать могу и я про тебя.

– Нет. Я докажу, что видел. И ты прекратишь гадать не по правилам.

– Что ж, ты, наверное, глуп, раз думаешь, будто в гадании есть правила. Они не нужны. Это иная материя, дорогой, в ней нет ничего определённого. Нет правил, которым необходимо следовать. Да и зачем мне твои доказательства? Хочешь выставить меня дурочкой, верно? Так ничего не получится. Ну скажи, каким образом тебе удастся убедить меня? Убийство ты увидел, ага, конечно! Выделиться просто хочешь. Подстроишь мелкую гадость и наивно подумаешь, что я не проверю её?

– Нет. Гадостей я не строю. Всё гораздо проще.

– И ты скажешь, в чём заключается простота?

– Нет, мам. Это будет для тебя маленьким сюрпризом, – проговорил я с искренней улыбкой. – Даже если придётся ждать.

– Что ты! Конечно, я подожду! Любопытно, что ты там навыдумывал.

Тогда мне было больше жаль Александру, нежели маму, но я опасался признаться в этом самому себе. Я не чувствовал какой-либо злости или ненависти к неподвижным мордам, потому что знал наверняка; все они, хоть и странные, и мерзкие, всегда оставались непритворными по сравнению с мамой, лицо которой прямо-таки уродовалось от наигранного сочувствия и портилось до безобразия, когда зловеще блистало от живости.

Так, я вырезал из картона двадцать ровных белоснежных прямоугольников, двадцать карт, которые носил в течение двух лет. Некрасивые, уродливые и потрёпанные, они с каждым днём всё больше вселяли в меня неуверенность. С их помощью я не умел видеть тревожные картинки, и этот факт печалил более всего другого, так как я не мог добыть существенных доказательств и тем самым убедить маму в том, что Максим кого-то убил. Я рассказывал обо всех волнениях Серёже, но он относился к подобным чувствам с пренебрежением и даже с неодобрением. В картах ему виделась одна чепуха, одна чушь, какая нравилась одним суеверным девчонкам.

Бывало, я приносил карты в школу и пробовал гадать на задних партах одноклассницам. У девочек с возрастом возникало много проблем, касающихся всякого, а в большинстве своём – безобидного и глупого. (Ну что за беда, если подружка нечаянно оторвала шнурок для телефона?) Хотел смеяться над ними во весь голос, а на деле молчал или поддерживал. Всем в малиннике приятные, ласковые слова подыскивал. Серёжа серьёзно убеждал меня в том, что только таким образом я мог сдружиться с кем-либо ещё, кроме него.

Девочки твёрдо верили в мои видения с тревожными картинками. Они наперебой любопытно спрашивали и строили приблизительные догадки, отчего у меня появился такой редкий дар, и обижались, когда я не отвечал на их нескончаемые вопросы. Серёжа тогда энергично разгонял их. Задерживаясь часто на продлёнке, он разрисовывал раскраски и угощал меня апельсиновыми конфетами, что на сравнительно недолгое время отвлекали от скучных уроков.

– Может, дело в том, что карты ненастоящие?

– Как это? Они самые настоящие! – сорвался с моих губ громкий возглас.

– Слушай, я мало во что верю. Взрослые любят вести с нами, как с маленькими. Разговоры о большой любви (фу, какая гадость!), о Деде Морозе, о Зубной фее, которая в обмен на молочный зуб припрячет под твоей подушкой конфету (открою секрет, это родители подкладывают сладости) или, если повезёт, шоколадку. Они говорят, говорят, да недоговаривают. Либо вообще врут. А кому будет приятно, когда его обманывают?

– Никому.

– Но я знаю, что ты не обманываешь. Потому что, во-первых, ты не взрослый. Во-вторых, ты мой друг.

Когда Серёжа меня впервые гордо назвал другом, стоял серый, промозглый день. В коридоре не прекращалась визгливая возня, в столовой подавали холодный омлет с петрушкой и чай, безвкусный из-за сахара, а я всё равно сиял от счастья.

– Твоя мама, получается – продолжал Серёжа с кривой ухмылкой, – ведьма, раз все внимательно её выслушивают?

– Я не знаю, кто она.

– Неужели никто не догадался? И почему ты вот так сидишь, ничего не делая? Вот если моя мама начнёт гадать, я сразу запрещу ей это делать!

– Она слушается?

– Ещё как! – произнёс он, задрав нос, и добавил загадочно: – А ты всё же попробуй пойти другим путём.

Я съел шестую апельсиновую конфету, хотел было приняться за уроки, но тотчас отложил книжку по русскому языку. Серёжа страшно заинтриговал меня.

– Каким?

– Возьми её карты.

Я удивился тому, с какой лёгкостью он говорил о чужих картах, и с самого начала решил для себя, что ни в коем случае не украду их. Кража бы означала, что у меня не было совести. Но совесть имелась, в полном комплекте и, так сказать, в полной боевой готовности. Она сразу взбунтовалась, когда услышала Серёжины слова, и долго не унималась. Настолько была взбудоражена!

– Нет.

– Как? Ты должен.

– Ничего я не должен. Даже не начинай. Меня будут обзывать вором. Я не вор.

– Мамины карты – твои карты, – серьёзно проговорил Серёжа. – Ты не вор. Не бери их в школу. Просто погадай там, в чёрной комнате, когда никого не станет дома.

Я был растерян, измучен сомнениями. Мама ведь не ошибалась насчёт ранних гаданий? (Самодельные карты не считались, так как в них не было никакого толку.)

– А на кого гадать?

– Да на кого хочешь! На себя. Если ничего не выйдет, ты же наверняка расстроишься? – спросил Серёжа и закончил раскрашивать огромную пожарную машину.

– Да. А я не хочу больше расстраиваться. Никогда.

– Правильно. Так и говори! Ты очень уверенный, это здорово, – сказал Серёжа и дружески потрепал меня по плечу. – Нет, хватит говорить. Действуй, Паша!

Но я всё же не был до конца уверен в том, что поступаю правильно и две недели вёл достаточно тихую и робкую жизнь, не решался перешагнуть порог чёрной комнатушки, в которую толпами по вечерам наведывались плачущие морды. Александры среди них давно уже не было. Она приходила к маме в последний раз месяцев девять назад и деликатно добывала информацию о сыне. Мне было неизвестно, чем закончилась история, а потому досадно и жаль.

Мама, без конца занятая работой, часто отказывалась провожать до школы. Вместо неё меня под руку брал папа. Мы проходили возле детского сада, где в маленьких шапках с завязками играли малыши, мимо киосков с жирным шоколадным пломбиром и спорили о том, какой вкус бы купил человек, идущий нам навстречу. Папа испытывал неловкость, когда я поднимал серые глаза и спрашивал обеспокоенно:

– А как же твоя работа? Ты не работаешь?

– Работаю. Ты пока один не дойдёшь, так ведь? Хотя я знаю, что ты пробуешь быть самостоятельным. Видел, как завтрак готовил. Это был бутерброд с хрустящей корочкой?