Как это, оказывается, просто в детстве – быть для другого приятелем!

Глава вторая

ВОЛШЕБНЫЕ КАРТЫ

Мама, слегка сгибая пальцы, сидела за круглым столом в длинном мешковатом платье с открытой белой спиной. Ноги её были переодеты в стоптанную обувь на коротком каблуке, а распущенные волосы спрятаны под бурым шёлковым платком. С неестественно тонкой шеи свисали керамические бусы, на холёных крепких руках с обильно рассыпанными тёмными родинками звенели браслеты. Она располагалась в чёрной запущенной комнатушке, больше похожей на кладовку, в окружении сотни сальных свеч и глубоко дышала терпким ладаном, струящимся за облезлым стулом. Дым растекался повсюду.

Я раскрывал нешироко дверь, входил быстро, чтобы сладкий запах не проникал в другие комнаты и садился возле мамы на табурет.

В комнатушке не было видно затейливых массивных масок на стенах, древних книг, бутылочек, наполненных пахучей мутной жидкостью, фарфоровых и глиняных черепков на полках, впрочем, не было всего того, что мучительно давило на нервы и окружало меня на самом деле в избытке. Слёзы текли неспешно. Всеми силами стараясь их сдержать, я наклонялся к столу, где мама аккуратно раскладывала потрёпанные карты с причудливыми женщинами, мужчинами и зверями, разрисованными двусмысленными знаками. Карты Таро, так они назывались.

– Ты же умеешь гадать? – спросил я как-то раз.

– Да, умею.

– Погадай мне!

– Нет, – резко ответила мама и погладила меня по голове. – Нельзя.

– Почему?

– Потому что ты ещё совершенно маленький. Рано тебе узнавать будущее.

Она собрала карты в стопку, встала и потушила половину трепещущих свеч. Наши тени почернели ещё больше. Я не унимался.

– Но на других детей ты гадаешь. К тебе же приходят разные люди. Так почему на меня нельзя? Пожалуйста! Мне это так интересно!

– Другие дети чужие. Они не мои. Поэтому я и гадаю на них.

– А все твои предсказания сбываются? Папа говорит, что ты врунья. Ты много врёшь?

Мне было давно известно, что мама не обладала какими-либо экстрасенсорными способностями. Она сознательно занималась притворством и отчего-то восхищала других странных морд. О, эти грубые, страшные, непонятные морды, все кривые и сморщенные, бескровные, невыразительные, все неподвижные, точно лишённые жизни! Кто мог незаметно лишить жизни ничего не подозревающих, глупых и слабых, истерзанных страданиями, людей? Да, и все они ходили к моей маме! Ходили на хромых, слабых ногах, шаркали и несли за собой едкую горечь, несли боль и изо дня в день продолжали подрагивать, не унимаясь на одном и том же стульчике, обитом пышным малиновым бархатом.

Непрекращающийся плач доносился из душной комнатушки. Он не давал уснуть. Иногда мне казалось, что градом лившиеся слёзы принадлежали маме, уставшей от людей, что приходили к ней за советами. Я не переставал думать о том, как было замечательно, если бы странные обездвиженные морды исчезли, испарились, будто призраки, какие редко причиняют серьёзные неудобства тем, кто их по-настоящему видит и искренне верит в них. Как было бы невероятно здорово вновь увидеть папу, радостно целующего маму!

– Я не вру. Даже не думай, что я обманываю. Просто так надо.

– Кому-то надо, чтобы ты говорила неправду? – допытывался я упорно. – А кому? Покажи их мне.

– Для нас. Для тебя и папы.

– Не знаю, как для папы, но мне это не нужно. Не нужно! – проговорил я расстроенно и тихонько застонал. – Простая врунья. Папа так говорит.

– Ты же хочешь кушать? А играть?

– Конечно.

– Играть с дурацкими кисточками? У тебя же ими вся тумба завалена. Настоящий пылесборник!

– Кисточки не дурацкие. Они хорошие, – сказал я и, ужасно рассердившись, полностью покраснел. – Не называй их так, не называй!

Рисование было одним из моих любимых занятий после прослушивания таинственных историй, в которых вымысел сливался с реальностью.

– Ладно, не буду. Но только ты пойми, что я ничего плохого никому не делаю. Я утешаю бедных и несчастных, как умею, дарю им свет. За внушение надежд полагается награда. А за награду отец и покупает тебе эти… кисточки. Да и не только кисточки. Краски, резинки, палитры, наборы цветных и простых карандашей с качественными точилками. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я говорю?

Я кивнул, немножко расслабился и, вытерев влажный от волнения лоб, спросил:

– Тогда, если ты не можешь мне погадать, я могу посмотреть, как ты гадаешь другим? Ведь это нетрудно?

Мама отвернулась. Её одолевали тягостные раздумья.

– Если, если только другим, – сказала она, не поворачивая нежного красивого лица, раскрашенного неброским макияжем. – Завтра ровно в шесть должна прийти женщина. Она уже приходила и придёт ещё не раз. У неё пропал сын. Такой взрослый, своенравный подросток, вечно вляпывается в какие-нибудь проблемы. Я думала сделать предсказание на рунах, но теперь возьму карты, раз они тебе настолько понравились. Ты останешься и поглядишь на гадание, но должен будешь сидеть тихо и смирно. Понял? Нарушишь тишину, и я тебя сразу же прогоню. Скажешь хоть слово, выставлю без слов за дверь. И отцу доложу о том, что ты ужасно ведёшь себя в присутствии моих клиентов.

– Понял, – сказал я не без страха.

– А теперь иди. Я уберусь и приготовлю ужин.

Следующим днём после школы я маялся тоскливо ерундой и даже не притронулся к кисточкам, сохнувшим второй день в голубом стаканчике на подоконнике вместе с гуашевыми красками. Папа отлучился на перерыв и, подогрев бульон с белыми грибами, лёг на ковёр с деревянным самолётом в руках, вертя воздушный винт длинным указательным пальцем. Пока я обжигал язык и нёбо, он проверял оценки по математике и листал рабочую тетрадь. Вскоре, как я набил живот сырным батоном, научил меня записывать решение простейших задач и измерять длину отрезка при помощи линейки. Я не выдерживал новой нагрузки, находил повод, чтобы пожаловаться, но переставал отвлекаться сразу же, с терпением перенося хлопоты учёбы, когда папа раздражался и серьёзно твердил:

– Так прикладывать нельзя, лист помнёшь. Не смотри так близко. Считай по пальцам, так проще.

Он мягко отвергал моё недовольство.

В половину шестого дверь в комнату отворилась, и на пороге появилась мама. Я подпрыгнул и на радостях бросился к ней в объятия. Она была подозрительна и угрюма, как осенняя туча, вот-вот готовая пролиться затяжным дождём.

Папа закрыл тетрадь, убрал линейку в пенал с абстрактным узором и, пройдя мимо, скрылся без слов в кабинете.

– Что такое? Та женщина скоро придёт? – спросил я и обнял маму крепче за высокую талию.

– Да. А ты разве не слышал, как она к нам трезвонила?

– Не слышал. Мы были заняты. Хочешь увидеть, что я умею?

– Конечно. Только давай потом, хорошо? Пройди в комнату и сядь на табурет, что стоит близко к углу. Ничего не трогай. Я пока встречу клиентку.

– Я всё сделаю, как ты скажешь.

Она ушла в коридор, а я смело шагнул в чёрную комнатушку, освещённую неяркими свечами в канделябрах, чистый свет которых разгонял темноту.

Я сел на табурет возле орехового шкафа и, не шевелясь, стал ждать маму с её глубоко взволнованной клиенткой.

Они вошли через минуты две и закрыли тихо дверь.

Женщина, о которой мне без живописных подробностей было рассказано, отдалённо напоминала странных, неподвижных морд. Живая, действительно живая! Какое счастье, что она живая! И робкая, и неуклюжая, но чересчур гордая для того, чтобы изливать душу при ребёнке, она скромно устроилась на малиновом бархате, сложила руки на полной, учащённо вздымающейся груди и спросила приглушённо:

– Это ваш сын? Какой прелестный! Кругленький, розовенький! Сколько ему лет?

– Семь. Весь в отца пошёл. Да, он очень хороший и сладкий, как сахар, – бросила небрежную ласку мама и скрипнула стулом. – Давайте-ка перейдём к делу. А он пусть посмотрит. Уж очень хочет посмотреть. Вы не против?

– Маленький мне не мешает, – сказала женщина мягко и поправила волнистые жидкие волосы.