Я отчётливо вспомнил лица родителей и Ру-тян, трагедию в Коива, несчастный случай в Исиномаки, погибшего мальчика в Акита, клинику Юкитаки-хакасе, а в следующий миг всё погрузилось во мглу. Но, исчезая в пустоте, я по-прежнему чувствовал тёплые руки, обнимавшие меня.

А потом всё стихло, и я стал частью вечности.

Комментарий к Глава 37. Прыжок в прошлое * Гора Кайлаш (она же – Сумеру) – расположена на территории Тибетского автономного района КНР. Индуисты, буддисты и джайны считают эту гору Сердцем мира.

Тетродотоксин – небелковый яд нейропаралитического действия. В большом количестве содержится в печени рыбы фугу.

====== Глава 38. Человеческое дитя ======

Я брёл по дороге, сочащейся алым светом, похожим на свежепролитую кровь. Попытки свернуть в сторону и затеряться в густом тумане, пропитавшем насквозь странный мир, приводили к тому, что я снова возвращался на зловещий путь.

Блуждание в пустом пространстве продолжалось довольно долго. Я почти перестал чувствовать что-либо. Я смутно припоминал, будто недавно, а, может, тысячу лет назад спас кого-то, но потом начинал сомневаться, а случилось ли это на самом деле или просто привиделось мне?

В какой-то миг прояснившееся сознание развернуло перед внутренним взором образы давно минувшего. Призраки прошлого смотрели на меня обугленными глазницами, шевелились, кричали, проклинали кровоточащими губами.

«Сдерживающая печать сломана, — холодно изрёк призрак Энмы. — Больше я тебе не защитник. Умри, Цузуки».

Что ж, убейте меня, тёмный Повелитель! Я рад буду исчезнуть. Я мечтал об этом с шести лет.

Эшфорд-сан не солгала в одном: я давно мог разрушить печать, наложенную на моё сознание, но не делал этого из страха. Я желал уничтожить даже светлые детские воспоминания, потому что знал: пощадив их, оставлю внутри и нестерпимую боль.

Так и случилось. В пустынном аду, где исчезло время, меня вынудили снова испить из чаши некогда забытых преступлений.

Самые ранние мои воспоминания относятся к весне 1903 года.

Мы жили с матерью и сестрой в Акита в одноэтажном доме с соломенной крышей. За входной дверью начиналась тесная прихожая и коридор, по обеим сторонам которого располагались спальня родителей и детская, а в конце коридора — кухня с котацу и офуро. Широкие сёдзи вели в сад, где росли две крошечные сакуры, карликовая сосна и три куста рододендрона: бледно-розовый, алый и фиалковый. Ру-тян обожала последний. Она говорила, что лепестки его цветов напоминают мои глаза.

Пожалуй, сестра была единственной, кому нравился этот оттенок.

Маму он огорчал. Часто, присев на корточки и приподняв меня за подбородок, она внимательно вглядывалась в моё лицо, хмурилась и бормотала под нос: «Нет, не темнеют. Милосердный Будда, помоги!»

Вероятно, мама рассчитывала, что однажды мои глаза станут чёрными, как у неё, или карими, как у отца, но желанное превращение не происходило.

До трёх с половиной лет мой мир был ограничен изгородью, окружавшей дом и сад. А дальше начиналось таинственное пространство, о котором мне лишь рассказывали по вечерам перед сном. Крохотный кусочек его я мог с трудом разглядеть сквозь щёлочки между бамбуковыми стеблями.

Поначалу я был слишком мал, чтобы понимать, почему меня так тщательно оберегают. Я воображал страшных монстров, живущих за оградой, демонов и необыкновенные приключения. Но истинная причина была проще: мама боялась, что цвет моих глаз вызовет вопросы у соседей.

Впрочем, вопросы и без того возникали. Соседи были осведомлены, что рядом живёт семья с двумя детьми, но второго ребёнка никому не позволяют увидеть, ссылаясь на его слабое здоровье и неспособность подниматься с постели. Надо ли говорить, что подобное заявление являлось ложью?

Проснувшись с восходом солнца, я не оставался неподвижным ни секунды. Я носился по дому, ломая фусума, разбивая посуду и разбрасывая по полу игрушки Ру-тян. Сестра смеялась, но никогда не ругала меня. И мама не наказывала. Только вздыхала, всплёскивала руками и причитала:

— Асато, за тобой не угнаться! У тебя ртуть вместо крови, — но глаза её улыбались.

Я не понимал, что такое «ртуть». Знал только, что мама всё прощает и не сердится.

А ещё я никогда не болел. Я видел, как Рука иногда простывала, её лихорадило, поднималась температура, и она металась на футоне. Я мог весь день находиться рядом, но ни разу не подцепил инфекцию. Я не простужался, не кашлял, не сморкался, а ссадины и синяки на мне заживали в считанные мгновения, что неизменно восхищало сестру и заставляло маму молиться невидимым богам, о которых я имел весьма смутное представление, несмотря на многочисленные какемоно и фигурки, хранящиеся в токонома.

Когда мне исполнилось три года, к нам стали наведываться соседи. Они приходили с невинным предложением поиграть с их детьми, приглашали на праздники и дни рождения или пытались подарить мне и Ру-тян игрушки, но мама ото всего категорически отказывалась.

Она запрещала Руке приводить подруг из школы, а всех незваных гостей вежливо выпроваживала за дверь. Мне запрещено было даже нос высовывать из комнаты, когда заходил кто-то чужой. Поначалу я выполнял это требование, но потом стал украдкой выглядывать в коридор, стоило услышать незнакомый голос.

За моё любопытство меня однажды наказали, заставив до вечера просидеть лицом к стене. Это было обидно. Не выдержав, я спросил у мамы, почему мне надо прятаться, а от Ру-тян того же не требуют.

— Мал ещё, — туманно объяснила мама. — Вот вырастешь, тогда будешь встречаться, с кем захочешь.

— А когда я вырасту?

— Через два с половиной года.

— Это до-олго!!! — возмущённо закричал я.

К тому времени я освоил счёт до двенадцати, знал несколько символов катаканы, а также то, что два с половиной года — это много-много дней, столько за всю ночь не пересчитать!

— Прекрати капризничать, Асато. Иди лучше обедать. У нас сегодня набэ с креветками и рис с дайконом.

— А сладости?

— Дам, если не будешь спорить.

Сладости были моей самой большой слабостью, о которой мама знала лучше всех.

Она читала мне сказки, учила считать, писать, рисовать карандашами и акварелью. Вместе с Ру-тян мы играли, пели песни, складывали оригами. Я никогда с ними не скучал.

Отец приезжал дважды в месяц на выходные. Мама говорила, он много работает в столице, поэтому не может жить с нами. Таинственный Токио, где находился отец, я себе и представить не мог, потому что для меня даже соседний дом являлся чем-то далёким и недостижимым.

Когда отец приезжал, наши с сестрой сердца наполнялись счастьем. Мы висли у него на шее, а он смеялся, часто моргал, прогоняя подступавшие слёзы, и ласково спрашивал:

— Соскучились, родные?

Ру-тян получала в подарок куклу, разноцветные канзаши, кимоно или книгу, а мне доставались лошадки, соломенные кораблики и птички, бумажные фонарики и сладости. Последними я охотно делился с сестрой.

Отец катал нас на спине, таскал меня на руках по комнате, смешил, рассказывая забавные истории о местах, где побывал. От него я узнал о нежно-розовом рассвете на горе Фудзи, о ловких торговцах из Осаки, о рыбном рынке в Исиномаки, о том, как ужасен шторм в океане, какие великие державы находятся на необъятном материке Евразия, куда можно добраться только на большом корабле.

Когда темнело, и мы укладывались спать, отец приходил в комнату и рассказывал нам легенды о древних войнах богов, о демонах, о призраках и Повелителе страны Мёртвых. Я испуганно жался к боку сестры или прятался, зарываясь лицом в футон, а отец басисто хохотал, раскуривая трубку:

— В твои годы я уже не боялся такой чепухи, Асато. И ты будь смелым. Вырастешь — будешь защищать мать и Руку. Ты же мужчина!

И я переставал бояться и садился у его ног, слушая бесконечные истории.

Часто я замечал во взгляде моего всеведущего родителя неизбывную печаль. Я не понимал её причин и не знал, как спросить о ней. У меня не было в запасе нужных слов. Завеса тайны приоткрылась однажды, но разгадки я так никогда и не узнал.