Что ты вытворяешь? Я ведь поклялся себе, что есть грань, которая для меня запретна, её я не перейду никогда. И не хочу переходить. А, получается, в глубине души всё-таки хочу?
— Я был у тебя первым. Это справедливо, если и ты будешь первым у меня. И, разумеется, единственным.
Медленно освобождаешь мои пальцы. И опускаешься сверху, склонившись надо мной.
Такого сносящего разум ощущения я раньше не испытывал и не думал, что оно вообще возможно. Мы снова вместе, кожа к коже, ничего не изменилось, но всё совсем по-иному. Растерянно смотрю в твои глаза, затаив дыхание, чувствуя своим телом горячую пульсацию внутри тебя. Как можно двигаться в такой невыносимой тесноте? Если сделаю хоть одно движение, всё тут же закончится. А ты вообще ничего не успеешь почувствовать.
— Не надо… Я, кажется…
На мои губы ложится твоя ладонь.
— Я сам этого хочу. Расслабься.
Не сводя с меня уверенного взгляда, ты первый начинаешь двигаться, и я понимаю, что, оказывается, до вершины ещё довольно далеко, а на многочисленных подступах к ней я задыхаюсь собственными стонами, кусаю свои и твои пальцы, прижимаюсь к тебе и несу бессмысленный бред, который вызывает у тебя довольную улыбку. А когда я взрываюсь блаженством, стиснув тебя в объятиях, ты в ответ накрываешь мой рот своим, чтобы мой крик тоже утонул в тебе…
Ту ночь ты потом много раз предлагаешь повторить, но я не решаюсь. Ты говоришь, что я сам поставил себе внутренний барьер и обещаешь, что однажды найдёшь способ его преодолеть. А я не знаю, о чём думаю и что испытываю, вспоминая тот эпизод. По-прежнему ужас и восторг, наверное. И, возможно, не хочу, чтобы новые воспоминания перекрыли ту действительно сногсшибательную ночь, подаренную тобой. Пусть те ощущения останутся в моей памяти нетронутыми.
***
За долгие месяцы, проведённые в Бриггсе, я изменил своё мнение о собственном темпераменте и сексуальных потребностях. Даже не представляю, как можно было проводить с тобой все ночи напролёт, практически не спать и ещё быть способным на что-то днём.
Ты, наверное, опасался, что мы скоро надоедим друг другу, и хотел тем самым ускорить процесс, чтобы не оттягивать момент разочарования? Но добился обратного эффекта.
Куда я теперь без тебя? Даже если ты решишь стать противным брюзгой и сидеть в северных горах до скончания века, а я захочу снова отправиться на Запад, то всё равно буду постоянно возвращаться к тебе. Всегда.
***
Что ещё остаётся сказать? Я не слишком хороший рассказчик.
Спустя год мы с тобой всё же выбираемся в Крету. Там я продолжаю свои некогда прерванные исследования, а ты умудряешься поступить на военную службу сразу в чине генерал-майора, хотя в западных странах чужаков не нанимают. Но для тебя почему-то делают исключение.
«Это временно, — говоришь ты. — И вовсе не ради того, чтобы снова сделать карьеру. Ты продолжай изучать технические новшества, а я стану глазами и ушами среди военных. Они думают, что заполучили сильного алхимика, а на самом деле наняли наблюдателя».
«Шпиона», — уточняю со смехом.
«Пусть так. В любом случае я их предупредил, что в случае войны с Аместрисом никогда не применю силу против жителей родной страны. Они всё равно не отказали мне. Только они не знают, что я задержусь лишь до тех пор, пока обратно на родину не соберёшься ты. Без тебя мне тут делать нечего».
Твои слова — бальзам на душу. Много ли времени прошло с тех пор, как мы оба пытались доказать друг другу, словно соревнуясь, будто наши чувства мимолётны? Как хорошо, что всё это в прошлом.
По твоей просьбе я не пытаюсь переписываться с Хавоком-сан или искать его. Просто коротко сообщаю один раз письмом, что с нами всё в порядке. Ответа не приходит. И я начинаю думать, что больше никогда не увижу старого знакомого, но судьба распоряжается иначе.
Ещё через пару лет волей случая меня заносит в один из восточных городов Креты, и моя машина ломается посреди дороги. Страшно ругаясь на новые модели, работающие на каком-то вонючем топливе, пешком добираюсь до ближайшей автомастерской, где обнаруживаю Хавока-сан. Он радостно приветствует меня и приглашает на чай.
Каково же моё изумление, когда в его доме встречаю ещё одно знакомое лицо, пропавшее из виду несколько лет назад: мадам Гернштейн. Она нянчится с тремя хорошенькими девочками: трёх, двух и полутора лет.
— Это дочки моих племянниц, Росанна, Эдель и Мариэтта, — поясняет с улыбкой, заметив моё потрясение.
— У вас есть племянницы?!
Наверное, выгляжу очень глупо, переспрашивая очевидное. За столом узнаю, что вся семья Гернштейн год назад снова воссоединилась после долгой разлуки.
Лючия вышла замуж за прапорщика Лэйна, который теперь работает подмастерьем в оружейной лавке. У них с супругой три года назад родилась малышка Росанна. Синтия воспитывает Эдель и Мариэтту.
— Назвала старшую дочку в мою честь, — розовеет от удовольствия мадам Гернштейн.
Так я, наконец, узнаю имя чопорной секретарши, вечно портившей мне настроение и не пускавшей к тебе в кабинет. Только вот теперь в лоне семьи она выглядит совсем иначе: по-домашнему мягкой.
После обеда сам вызываюсь помочь убрать со стола. Синтия и Лючия уходят играть с детьми, а я занимаю их место возле раковины, натянув передник. А мне не привыкать после года, проведённого с тобой в Бриггсе!
Мадам Гернштейн подходит ближе и осторожно касается моего плеча.
— Он так и не простил нас, да? — спрашивает с горечью и тут же сама отвечает на свой вопрос. — Конечно, нет. Я знала, что так будет. Я сожалею, Элрик-сан. Передайте ему, если бы я могла снова прожить тот отрезок времени, я бы поступила иначе… Нашла бы способ помочь, не совершая ужасной ошибки, не вовлекая вас обоих в свой план, да ещё таким непозволительным образом!
— Вы о ком? — искренне удивляюсь, почти не понимая смысла сказанного.
— О Мустанге-сан, конечно. Жан получил ваше письмо, и поскольку мы тут давно в курсе ваших отношений, мы были очень рады за вас. Но мне больно, что Мустанг-сан уже никогда не сможет простить нас. Синтия общалась с ним всего раз и недолго, потому она так не переживает, а для меня и Жана это мучительно. Пока Мустанг-сан нас не простит, я буду жить с чувством, что, несмотря на все свои благие намерения, я предала его. Впрочем, столь грубое вторжение в личную жизнь и есть настоящее предательство.
Смотрю на неё и не могу вымолвить ни слова, потому что её речь — для меня полная загадка. И тогда мадам Гернштейн догадывается по моему растерянному взгляду, что ты не посвятил меня в свой давний секрет.
— Я расскажу вам правду, Элрик-сан. Разумеется, после этого и вы меня возненавидите. Но я не могу держать вас в неведении теперь.
Так я узнаю настоящую историю двух анонимных писем. И мгновенно понимаю причину всего, что происходило с тобой на протяжении нескольких лет. Наконец, понимаю. Ты никогда не был эгоистом. Наоборот, всё это время щадил мои чувства и защищал меня. Не хотел даже вовлекать в свой гнев на этих людей, чьи намерения, средства и цели разошлись в разные стороны чересчур далеко. Не хотел, чтобы я тоже лелеял ненависть в сердце.
Долго молчу, а потом говорю этой смелой и безрассудной женщине, отважившейся пойти на такое, что никого и никогда не сужу, какие бы ошибки люди ни совершали. И это действительно так.
Обещаю передать тебе её просьбу. А потом покидаю город и по пути много думаю о том, как интересно сложились наши судьбы.
Ал вместе с Мэй теперь живут в Ризенбуле, в домике неподалёку от нашего с Уинри. У них уже трое детей — пока все мальчики, но Мэй непременно хочет дочку, так что мой братик скоро обязательно станет отцом в четвёртый раз.
Джерсо и Занпано вернули человеческий облик, благодаря усвоенным знаниям рентанджицу, но не стали возвращаться на родину, а отправились странствовать по миру вдвоём. Эта новость, вычитанная в письме от брата, вызвала улыбку, потому что Альфонс добавил: «Они прямо как вы с Роем».
Как мы… Ал написал в ответ на моё давнее признание о расставании с Уинри лишь одно: «Братик, я только хочу, чтобы все были счастливы. Если потребуется перевернуть мир ради тебя, Уинри, Мэй, наших с тобой детей, я так и сделаю. А если ты настолько сильно любишь Мустанга-сан, я и ради него мир переверну». И всё. Ни единого упрёка по поводу того, что я разрушил семью и причинил боль Уинри.
