Когда мы, счастливые и умиротворённые, лежим рядом, обняв друг друга, я слышу, как Лиза тихо шепчет мне на ухо:
— Я хочу перестать быть для тебя препятствием.
— Ты никогда им не была!
— Но я не могу иметь детей.
— Для женщины материнство — не единственный способ реализовать себя. Если усыновление неприемлемо, можешь посвятить себя карьере.
— Для этого мне придется уехать в другой город или вообще за границу. Останься я в столице, большинство будет сплетничать за твоей спиной, будто ты оказываешь мне протекцию. И так разное выдумывали, хотя до звания капитана меня повысили приказом Груммана, а не твоим… Уехать же в другой город — значит, снова расстаться с тобой. Причем не на год, а гораздо дольше. Это замкнутый круг. Видишь, я пытаюсь найти варианты, но не получается.
— Почему ты раньше всё не объяснила? Я способен понять тебя.
— Боялась показаться эгоисткой, думающей в первую очередь о том, как самой выжить. Но всё так и есть. Я стала эгоисткой … После Мэрианн.
— Милая, это не предательство и не эгоизм — пытаться найти свои собственные причины жить!
— Однако куда бы я ни пошла и ни поехала, моя реальность заключается в том, что я никогда не смогу подарить тебе ребенка, а тогда, получается…
— Считаешь, будто обманула мои ожидания?
По её наполнившимся слезами глазам понимаю, что угадал.
— Пойми, вместе с тобой я готов воспитывать любого ребенка, которого ты полюбишь!
Лиза, всхлипнув, прижимается ко мне крепче.
— Спасибо. Ты это говорил и раньше, но я словно не слышала … Я вообще ничего не слышала.
— Ты вернёшься?
— Через пару недель. Мне нужно кое-что обдумать. Только не обижайся.
— Не буду, — тихо улыбаюсь, — но через две недели я снова приеду сюда! И заберу тебя с собой, если будешь готова.
Она кивает.
Утром я возвращаюсь самым ранним рейсом в столицу, по пути размышляя о том, что, наверное, всё в моей жизни начинает понемногу налаживаться.
***
В Штабе я становлюсь прежним. Хавоку, наверное, и в голову не приходит, кому и каким образом удалось вернуть в нормальное состояние «упрямого, как мул, фюрера». Во время нашего разговора на следующий день он долго косится на меня с удивлением, потом дружески хлопает по плечу: «Я рад, что ты снова с нами». Больше ничего не уточняет.
С тобой мы почти не видимся с той ночи. Разве что случайно сталкиваемся в коридорах, но ты приветствуешь меня, затем отводишь глаза и быстро удаляешься под предлогом работы. И я не знаю, что сказать. Ничего, пройдёт время, мы оба забудем этот эпизод. В конце концов, самого худшего не произошло, к счастью для нас обоих.
Однако судьба требует оплаты моих счетов гораздо раньше, чем я ожидаю.
Спустя десять дней мадам Гернштейн приносит на подносе внушительную пачку корреспонденции вместе с горячим кофе. Отпивая маленькими глотками обжигающий напиток, разворачиваю письмо за письмом, набрасывая на черновике примерный план ответов на наиболее важные, а остальные расписываю для исполнения заместителям.
Внезапно в моих руках оказывается грубо склеенный конверт из плотной бумаги. Скорее всего, самодельный. На конверте ни единой марки, не проставлены адрес и имя отправителя.
Убедившись, что внутри лежит достаточно объёмная стопа бумаг, вскрываю его.
На стол высыпаются цветные фотографии. На одной из них мы с тобой слились в поцелуе. На второй я склоняюсь над тобой, лежащим поверх моего стола. На третьей ты тесно прижимаешься ко мне, позволяя ласкать себя, а на четвертой — даришь ответные ласки. На оборотной стороне последнего снимка выведено печатными буквами: «Как вы думаете, этот человек заслуживает того, чтобы стоять во главе страны?»
Я чувствую, как мир рассыпается на части, увлекая за собой тебя, Лизу, Уинри-сан, Ван-куна… Кто бы ни сделал эти фотографии, ничего не изменить. Теперь о последствиях — ближайших и отдалённых — можно лишь догадываться.
Несмотря на шок, мгновенно соображаю, как шантажист ухитрился отснять компромат, оставшись абсолютно незамеченным. Ракурс фото однозначно говорит о том, что нас снимали с потолка. Над моим кабинетом находится пустая комната со стеллажами. Нечто вроде малого архива, куда складывают недавнюю переписку глав государств, а через пять лет письма отправляют в большой архив. Меня это вполне устраивает: во-первых, всегда можно быстро найти нужный документ, во-вторых, во время совещаний сверху не слышится никакого отвлекающего шума. Но я, естественно, никогда не проверял ту комнату на наличие люков в полу, а, очевидно, они были. И ими активно пользовались. Только вот до злополучной ночи в моём кабинете не происходило ничего сомнительного.
Говорят, легче простить того, кто ежедневно ошибается, чем того, кто совершит один проступок за всю жизнь. В глазах окружающих второй будет выглядеть куда более виновным из-за своей сложившейся до того времени безупречной репутации. Единственная ошибка станет для него несмываемым клеймом. И всегда найдётся тот, кто готов годами подкарауливать эту случайную ошибку, чтобы извлечь выгоду.
Остаётся прочесть письмо и выяснить, чего от меня хотят. Стараясь сохранять хладнокровие, вытаскиваю из конверта лист и читаю послание, тщательно выписанное теми же ровными буквами:
«Господин фюрер! Вы, наверное, сами осознали всю глубину своего падения, а если нет, мы вынуждены сообщить, что населению Аместриса не нужен безнравственный правитель. Предлагаем Вам в течение трёх дней после прочтения данного письма отказаться от должности фюрера и позволить занять своё место более достойному претенденту. В противном случае копии фотографий будут отправлены в Ризенбул, а ещё через два дня, если не одумаетесь, вся столица будет в курсе ваших похождений. Доброжелатели».
Ризенбул? Эти подонки неплохо информированы.
Снова гляжу на снимки. У того, кто фотографировал, безусловно, присутствует вкус. Если забыть о ситуации, это очень красивые кадры. Ты выглядишь безупречно с запрокинутой головой, с рассыпавшимися по плечам светлыми волосами. Проклятие, я и не думал, что мы с тобой можем выглядеть так …
Однако становится тошно при мысли о том, что наши мгновения близости украли. Чужие глаза смотрели на нас через объектив, незнакомые руки проявляли пленку с единственной целью — растоптать, унизить.
Я единственный раз позволил себе забыть о грани дозволенного. И я готов платить за свои ошибки. Но почему мои личные отношения непременно должны стать общественным достоянием и принести несчастье дорогому мне человеку?
Они загнали нас в угол. Я не могу быть уверен, что даже после того, как добровольно оставлю управление страной, эти фото не будут отосланы твоей семье.
И нельзя никому сказать о письме, особенно тебе, иначе ты непременно рванёшь, очертя голову, искать злодеев. Зная тебя, можно без труда предсказать, что ты обязательно влипнешь в историю. Значит, лучше организовать поиски самому, придумав правдоподобную причину… Например, у меня украли важные документы, и я пытаюсь найти того, кто это сделал.
Точно. Пусть служащие отдела расследований проверят отпечатки пальцев и следы от обуви в верхней комнате. Попробую опросить охрану, не видели ли они кого-нибудь подозрительного за прошедшие дни.
Если б было возможно отдать письмо на экспертизу графологам, исследовать бумагу на предмет места её изготовления или продажи, выяснить марку фотоаппарата … Но об этом не может идти речи. Придётся обходиться наскоро придуманной легендой и уликами из комнаты, если они обнаружатся.
Убираю фотографии с письмом в сейф. На самое дно. Когда найду плёнку, сожгу всё сразу, не выходя из кабинета. Конверт же без содержимого пусть полежит в столе. Кто знает, может, я сам выясню, где именно производится подобная бумага.
Вызвав мадам Гернштейн, прошу её открыть малый архив, объяснив своё поведение той самой выдуманной кражей документов. Моя секретарь, как всегда, поджимает губы и осуждающе качает головой, всем своим видом выражая негодование по поводу обнаглевших преступников, посмевших украсть бумаги фюрера.