День обещал быть трудным. Справедливости ради надо отметить, что каждый день, проведенный Олегом на Лубянке, бывал трудным, но происшествие с Дедом уплотнило график до предела. Нештатность ситуации усугублялась драконовскими мерами, принимаемыми в подобных случаях. Дабы избежать особо суровых последствий, надо было действовать быстро и решительно, по горячим следам. Сумбурная информация, полученная от невменяемого Деда, мало что проясняла. Ясно было одно: ушел ствол, ушли документы, ушли деньги. Хотя Дед хорохорился, все понимали, что те гроши, которые он получал, лишними не были — трое детей, старые родители.

Такая картина была у многих парней, оставшихся в конторе. До получки без долгов не доживал никто. После девяносто первого года жалования даже старшего офицера хватало на две недели. Как опера дотягивали до дня ЧК (так назывался день получки, традиционно двадцатое число), не мог сказать никто.

Олег уже прикинул, что можно перенести на завтра, а что из запланированного поручить коллегам. Вряд ли кто испытает удовольствие от дополнительных проблем, но в положение войдут непременно — в этом сомневаться не приходилось.

С того момента, как Олег сменил на посту начальника службы по борьбе с оргпреступностью Валерия Ивановича, спокойная жизнь кончилась, и, наверное, навсегда. Заняв место В.И., Олег понял, что меткое выражение великого мастера афоризмов — «Все мы в большой канализационной трубе, по которой идем к светлому будущему», — не лишено смысла.

Работая в Управлении, Олег и его товарищи за короткий отрезок времени прожили три жизни: одну — до 19 августа, вторую — с 19 по 21, отсчет третьей начался после 22 августа 1991 года. Начало этой третьей жизни саркастичный В.И. назвал шабашем мракобесия.

В августе девяносто первого Олег был готов хлопнуть дверью. Другие хлопали. Правда, за исключением ряда уважаемых людей, вроде Шебаршина — бывшего начальника ПГУ, большинство хлопали робко: чтобы и эффект был, и косяк не вылетел. Уходили бывшие направленцы из партийных органов, забывая о том, что придурки на площади только того и ждали, чтобы Лубянку покидали в позе «руки за спину» и с повинной головой…

Бегство партнабора не удивило. Так же по первому ультиматуму сбежали функционеры из бывшего ЦК на Старой площади. Одно объявление по внутренней трансляции: «Господа! Центральный комитет распущен! Просьба покинуть помещение до четырнадцати ноль-ноль», — и побежали.

Олег и его товарищи знали, что там уже давно все прогнило, но что настолько…

Не хватило Олегу решительности и тогда, когда кевларовый жилет остановил пулю в подъезде его дома. Долго валялся в госпитале: хоть и бронежилет, а удовольствие ниже среднего. Огромная гематома, сломанные ребра. И кровью харкал, и дышал на четверть вдоха. Тем не менее, когда узнал, что Деда чуть не посадили «за превышение необходимых мер обороны» (швырнуть стрелявшего в Олега и стреляющего в тебя подонка через перила лестницы — это, получается, превышение!), твердо решил — остаюсь.

Как компенсация за это решение была дружеская пирушка по случаю выписки Олега. По офицерской традиции, приняли плотно. «Принятие» закончилось благополучно, без жертв и разрушений. Сам Олег почти не пил, но пьян был не меньше друзей.

В приемной шефа было непривычно пусто и сиротливо, и Олег скорее ощутил, чем понял, что здесь что-то не так. Молчали многочисленные телефоны, мягко шуршали огромные напольные часы, много лет назад отциклеванные, но так и не покрытые лаком. Вокруг них не раз разгорались баталии: немало руководителей мечтало «приватизировать» эти часы и перетащить в свой кабинет. Но каждый раз часы водружались на привычное место — в приемную, где они стояли не один десяток лет, став частью ее интерьера еще со времен НКВД. Ходила легенда, что часы принадлежали Ежову, но отсутствие инвентарной бирки напрочь отметало эту версию. В НКВД бирки были явлением таким же обязательным, как васильковый цвет на канте галифе. В начале восьмидесятых Олег застал эти рудименты прошлого на своем столе. Бирка, оторванная от крышки, до сих хранилась у него в ящике. «Вот бухгалтерия была в стране! Социализм был просто обречен на переучет», — подумал он.

Олег понял, чего «не хватало в супе» — отсутствовал дежурный. Но тут в коридоре послышались его торопливые шаги. Забыв предварительно позвонить шефу, Олег еще раздумывал, подождать, пока дежурный доложит, или рвануть без доклада, но, увидев запыхавшегося лейтенанта с заварным чайником, скомандовал: «Рота, смирно!» От неожиданности молодой лейтенант чуть не выронил посуду.

— Ой… Да я вот, — стушевался он, расплескав воду.

— Пост оставлять нельзя, — нравоучительно заметил Олег, но, увидев непривычный для конторы румянец, плеснувший по лицу лейтенанта, мысленно одернул себя. «Уж и чайку парню попить нельзя? Ты становишься старым занудой», — пристыдил его внутренний голос.

— У себя? — Олег кивнул на дверь.

— У себя, у себя, — откликнулся дежурный. — Доложить?

— Сам доложу.

Междверное пространство бункера, отделявшего кабинет от приемной, было затянуто складчатым зеленым сукном, которое глушило любые звуки как из кабинета, так и из приемной. Даже шаги в бункере звучали глухо. Трудно сказать, когда впервые появилось это изобретение, но похоже, что до пятидесятых, как и многое другое. Не менее удачным было использование сборчатых французских штор, которые, будучи всегда нарядными, обладали и специфическими качествами: тонкий шелк исключал возможность снятия информации с оконного стекла.

Шеф разговаривал по прямому. Хотя в данном случае понятие «разговаривал» не подходило: с ним ГОВОРИЛ начальник Управления. Шеф же, закатив глаза, что-то внимательно рассматривал на потолке, словно пытаясь разгадать криптограмму среди желтых протечек. Олег невольно отпрянул назад, досадуя, что не пустил вперед молодого дневального, но полковник замахал рукой, словно ждал именно Соколова. Олег проскользнул в кабинет и мягкой походкой приблизился к столу.

Присутствовать при подобных беседах по селектору в конторе было не принято, но жест шефа свидетельствовал, что он готов поступиться принципами ради экономии времени.

За все время пребывания в кабинете Олега шеф так ни слова и не проронил в телефонную трубку. Он лишь кивал и со скучающим видом покачивался на стуле. Олег невольно улыбнулся, и это не осталось незамеченным.

— Улыбаешься? — последовал вопрос, как только трубка была положена на рычаг.

Олег оставил этот вопрос без ответа.

— Позвольте доложить, пан-господин-товарищ, — начал он. Длительное время совместной работы — они когда-то сидели за соседними столами — позволяло ему с ходу открывать карты. Существовавшее правило — «ты не опер, если не смог обмануть начальника, и ты не начальник, если тебя обманул опер» — делало бессмысленными какие-либо предисловия.

— Сегодня на въезде в Москву…

— …«случилось страшное», — неожиданно пропел шеф, проявив тем самым невероятную осведомленность. — Что, доигрались? — перешел он на серьезный тон, но стушевался, хорошо понимая, что надо не нотации читать, а принимать меры.

— Случилось, — перешел на ту же тональность Олег. — Ты все знаешь?

— Почти… В объеме коридорных слухов.

Поразительно, но даже в этой конторе коридорные слухи — зачастую самые вероятные версии.

Недавно коридорные слухи принесли весть об увеличении окладов. Несмотря на то, что финансисты были «ни сном, ни духом», через месяц «эта параша», как квалифицировали непроверенную информацию, приобрела материальное подтверждение. Не меньшую осведомленность проявляли коридорные «корреспонденты» о назначениях и перемещениях. Иногда было трудно понять, что первичнее — замысел руководства или народная молва.

— Тем не менее, позвольте доложить реальность, даденную нам в ощущении отсутствия материальных ценностей…

Шеф поморщился. Нормальный полуироничный тон разговора, принятый между ними, сейчас плохо вязался с возможным скандалом.