Его жизнь всегда была увязана с прошлым. Он представлялся себе точкой в бегущей волне, движимым по стерильной истории—известное прошлое, проецируемое будущее. Но Джессика оказалась разломом этой волны. Нежданно, впереди возник пляж, непредсказуемое… новая жизнь. Прошлое и будущее обрывались на пляже: так он это вычислил. Но он хотел ещё и верить, также как и любил её, вне возможности передать какими угодно словами слов—верить, что каким бы плохим ни было время, нет ничего постоянного, всё можно изменить и она всегда может отменить тёмное море у него за спиной, перечеркнуть своей любовью. И (эгоистически) что из угрюмой юности, прочно основанной на Смерти—катившей вместе со Смертью—он может, вместе с ней, найти свой путь к жизни и радости. Он никогда не говорил ей, избегал говорить самому себе, но такой была мера его веры, когда это седьмое Рождество Войны садануло новым зарядом в его тощий дрожащий бок...
Она кружит суетливо по спальне, клянчит у девушек затяжку-другую залежалых Вудбиндз, наборы починки нейлона, воробьино шустрые шуточки войны сходят за взаимопонимание. В эту ночь она будет с Джереми, её Лейтенантом, но хочет быть с Роджером. Хотя на самом деле не хочет. Или хочет? Она и не упомнит, чтоб когда-либо впадала в такую растерянность. Когда с Роджером, это сплошная любовь, но на любом отдалении—на любом, Джек—ей открывается, что он её гнетёт и даже пугает. Верхом на нём, в бешеные ночи скачки вверх-вниз по его хую своею осью, стараясь сдержать себя настолько, чтоб не превратиться в кремовый воск свечки и не растаять по покрывалу, кончая, в ней остаётся место только для Роджер, Роджер, о, любимый до скончания дыхания. Но вне постели, в хождении-говорении, его горечь, непроглядность, ранят глубже, чем Война, чем зима: он так ненавидит Англию, ненавидит «Систему», без конца придирается, говорил, что эмигрирует, когда Война кончится, застрял в своей пещере бумажного циника, ненавидя сам себя… но хочет ли она и вправду вытащить его оттуда? Разве с Джереми не безопаснее? Она не позволяет себе слишком часто задаваться этим вопросом, но он есть. Три года с Джереми. Считай, почти что женаты. Три года что-то да значат. Ежедневные маленькие стежки и разглаживанья. Она надевала старые банные халаты Бобра, заваривала ему чай и кофе, искала его взгляд на парковках грузовиков, в комнатах отдыха и в дождливых полях полных грязи, когда все мерзкие, унылые потери дня могут быть спасены одним взглядом—знакомым, полным доверия, хотя вокруг звучат слова для вычурной белиберды или пустого смеха. И всё это вырвать? три года? ради этого сумасбродного, зацикленного на себе—мальчишки, честное слово. Охренеть, да ему же должно быть за тридцать, он на несколько лет старше неё. Должен же был чему-то научиться, правда ведь? Мужчина с жизненным опытом?
Хуже всего, что ей не с кем об этом поговорить. Политическая жизнь этой смешанной батареи, профессиональное кровосмешение, нездоровая тормознутость на том кто что кому сказал весной 1942, Боже ж ты мой, возле Крафти Крина, Кент, или ещё там где, и кто как должен был бы ответить, но не ответил, а сказал ещё кому-то тем самым посеял ненависть махрово цветущую по сей день—шесть лет наговоров, амбиций, истерик сделали малейшую попытку довериться кому-нибудь вокруг хоть с чем-либо актом чистого мазохизма.
– Девушка в печали, Джесс?– Мэгги Дакёрк проходит мимо подтягивая свои перчатки. Через громкоговоритель оркестр свинга Би-Би-Си жарко выдувает синкопированную рождественскую музыку.
– Сигарета найдётся, Мэг?– уже чисто автоматически, не так ли, Джес?
Ладно— «Думала, тут прямо тебе фильм с Гарбо, блин, а не всегдашняя никотиновая голодуха, но фиг я угадала, пока-пока...»
О, да проваливай уже: – «Думала про свой рождественский шопинг».
– А ты Бобру что купишь?
Сосредоточясь на пристёгивании своих нейлоновых, старая пара, верх-наперёд-низ-назад, мнемонически переворачивая их в своих пальцах, прачечно-белые наморщенные эластичные зверюшки чётко растянулись теперь по касательной, вдоль мягкого переднего изгиба её ляжки, пряжечки на резинках взблескивают серебром под или позади красного лака на её ногтях, словно струи отдалённых фонтанов за красными, фигурно остриженными деревьями, Джессика отвечает: – «О. Мм. Трубку, наверное...»
Однажды среди ночи, недалеко от её батареи, как проезжали Где-то-в-Кенте, Роджеру с Джессикой встретилась церквушка, холмик на тёмной возвышенности, освещённый лампочками, вырастал из земли. Был вечер воскресенья, близко к вечерней службе. Мужчины в шинелях, в накидках из клеёнки, в тёмных беретах, которые они сдёргивали на входе, в Американских лётных куртках на овечьем меху, несколько женщин в пристукивающих ботинках и в широкоплечих, по моде, пальто, но без детей, ни одного ребёнка вокруг, только взрослые сходились от своих взлётных полей, аэростатных бивуаков, дзотов на пляже, через Нормандский вход лохматый от зимующей лозы. Джессика сказала: «О, я помню...»,– но ничего не добавила. Ей вспомнилась другая предрождественская служба, ограды заснеженные как овцы за её окном, и Звезда, которую вот-вот опять наклеят в небе.
Роджер свернул, и они смотрели на поношенную замызганную униформу сходившихся к вечерне. Ветер пах свежим снегом.
– Нам пора домой,– сказала она,– поздно уже.
– Можем просто зайти на минутку.
Ну вот это уже её удивило, ну пра, после всех его едких придирок? Его раздражённость неверующего против всех прочих в Секции Пси, одних их хватит, как он считает, сделать его чокнутым, и его нападки множились с приближением дней рождественского шопинга.–«Это как бы не в твоём стиле»,– сказала она ему. Но самой ей хотелось зайти, ностальгия грузно нависала в снежном небе сегодня, её собственный голос готов выдать её и побежать к поющим в обходе, чьи колядки так чётко слышатся нам вдалеке, за день-два до Рождества, голоса звучащие над мёрзлыми долинами, где выработанные шахты часты как сливы в пудинге… и нередко в звуках тающего снега, ветров, дующих даже, наверное, не сквозь Рождественский воздух, а сквозь субстанцию времени, донося к ней эти детские голоса поющих за шесть пенсов, и пусть сердцу её не под силу вынести все до единого удары смертности, своей и их, но хотя бы всё ещё жила боязнь, что она начинает утрачивать их—что в одну из зим она выбежит за ворота увидеть, найти их, добежит аж до самых деревьев, только зря, голоса их стихают...
Они шагали по следам впечатанным в снег другими, она хмурилась на его руке, ветер вихрил ей волосы в завитки, один раз каблуки оскользнулись по льду.–«Послушаем музыку»,– пояснил он. Сборный хор этого дня состоял из одних лишь мужчин, плечи в погонах проглядывают в широких воротах белых накидок, лица многих почти так же белы от изнеможения в промокших грязных полях, караулов, кабелей натянутых нервными аэростатами, которые удят солнце за тучами, от палаток, чьи огоньки мерцают в сумерках словно атомы, безразлично пронизывая штриховку стенок, превращая их в марлю, по которой барабанит дождь. Правда, было и чёрное лицо, высокий альт, капрал с Ямайки, перевезенный с его тёплого острова на этот—из его детства, где он пел в дым-ром-и-джин салунах на Хай-Холборн-Стрит, где матросы вбрасывают здоровущие красные хлопушки, чуть ли не в четверть палки динамита, мэн, в вихляющиеся створки входа и отбегают, хихикая, через улицу, или приходят увести девушек в коротких юбках, девушек-островитянок, китаянок или француженок… раздавленные очистки лимонов в сточных канавах вдоль улиц пахли ранним утром, где он обычно пел О вы встречали мою милую Лолу с фигурой как бутылка Кока-Колы, матросы шмыгают в коричневых тенях аллей, отрясая шейные платки и клёши штанин на ходу, а девушки перешёптываются и смеются… каждое утро он пересчитывал полкармана монеток всех наций. Из Кингстона с его пальмами, сложные потребности Англо-Американской Империи (1939-1945) привели его в эту холодную мышиную церковь, где почти слышен шум северного море, на которое он едва взглянул при транспортировке, на девятичасовую службу, в программе сегодня простые псалмы в унисон на Английском, один-два заезда в полифонию: Томас Таллис, Генри Пёрсел, даже Немецкая ломаная латынь из пятнадцатого века, которую приписывают Хайрику Сусо:
