– Скажут на тебя, ты и отвечай, ла, ла.– Нижние зубы выпятила в улыбке зловредины.– Я ведь просто невинный ягнёночек, а этот,– чуть вскидывает руку, резкий отсвет светлых волосков на её предплечье,– этот Роджер-держи-морджер! вот этот ужасный зверюга! заставляет меня делать всякие гадкие...
Тем временем, самый здоровенный грузовик из всех, что Роджер видел в своей жизни, совершает обгон, сотрясаясь сталью, и теперь не только водитель, но и несколько—ну это вообще жуть… карликов, в непонятной опереточной форме, в общем-то, какого-нибудь из центрально-европейских эмиграционных правительств, которые как-то втиснуты все в высоко закреплённую кабину и поголовно уставились вниз, из своей поросячьей возни по свиноматке, для лучшего обзора, глаза вылуплены, сами смуглые, слюна каплет с губ, от этого представления его Джессики Свонлейк со скандально голой грудью и его самого пытающегося притормозить и отстать от грузовика—да не тут-то было, сейчас позади Роджера, поджимая его, на той же, фактически, скорости, что и грузовик, появилась, у блядь, так и есть, машина военной полиции. Он не может сбавить, а попытка обгона и впрямь покажется подозрительный...
– Э, Джеси, пожалуйста, оденься, э, ладно, милая?– делая вид, что ищет свою расчёску, которая, как обычно, затерялась, задержанный известен как злостный расчёскоман…
Водитель здоровенного ревущего грузовика пытается привлечь внимание Роджера, остальные коротышки, сгрудившись у окон, орут «Эй! Эй!», издавая сальные гортанные смешки. Их старший говорит на Английском с невыразимо отвратным европейским акцентом. Тоже с кучей подмигов и подёргов: «Мийстир! Ай, ти! Какий малишка, а?»– Ещё больше хохота. В зеркале заднего вида Роджер видит Английские полицейские рожи розовые в своей правильности, красные погоны, склоняются, подскакивают, советуются, временами резко взглядывают на парочку в Ягуаре, которые как-то типа—«Что они делают, Приксбери, тебе видно?»
– Похоже мужчина и женщина, сэр.
– Осёл.– И вскидывает чёрный бинокль.
Сквозь дождь… затем сквозь замечтавшееся стекло, зелёное от вечера. И сама она в кресле, в старомодной шляпке, смотрит на запад, вдоль диска Земли, геено-красного по краям, и дальше в коричневые с золотом тучи…
Потом, вдруг, ночь: Пустое кресло-качалка залито голубовато-меловым от—это луна или какой-то другой свет с неба? просто деревянное кресло, уже пустое, посреди очень ясной ночи и этот свет спускается...
Образы длятся, расцветают, приходят и уходят, некоторые красивы, какие-то просто ужасны… но ей тут так уютно с её ягнёнком, её Роджером, и до чего же она любит очертания его шеи вся прям такая уж—ну вот, как раз вот здесь, под затылком его шишковатой головы как у десятилетнего мальчика. Она его целует вверх и вниз кисло солёного кусочка кожи, что так завёл её, завёл её освещённую ночью, вдоль этих высоких сухожилий, целует его, поцелуи словно непрерывное дыхание, текущее без конца.
Однажды утром—он не видел её уже около полумесяца—он проснулся в своей келье отшельника в «Белом Посещении» с напряжённо стоячим, веки не продрать, а в рот ему впутался длинный светло-каштановый волос. Это уж явно не его. И ни чей-то ещё, кроме как один из волос Джессики. Но это невозможно—он не встречался с ней. Он всхлипнул пару раз, потом чихнул. За окном начиналось утро. Его правый клык ныл. Он размотал длинный волос в капельках слюны, зубной камень, утренняя пушинка тому, кто дышит ртом, и уставился на него. Как он сюда попал? Просто жуть, душечка. Прям тебе полный jenesaisquoidesinistre. Ему надо поссать. Пошаркал к уборной, его серая армейская фланель вяло заткнута под резинку пижамы, ему пришла мысль: а что если та сизая история начала века про заговор мстительных духов и эта волосина некий Первый Шаг… О, паранойя? Ты бы видел, как он просчитывал все комбинации, прикидывал, справляя нужду в уборной среди спотыкливых, пердливых, скребущихся лезвием, кашляющих, чхающих и обсопливленных обитателей Секции Пси. Только чуть погодя он подумал о Джессике—о её безопасности. Заботливый Роджер. Что если она погибла в эту ночь, взрыв на складе боеприпасов… этот волос последнее прости-прощай, которое её призрачная любовь смогла протолкнуть на эту сторону, к единственному кто что-то значил... Один такой себе паук-статистик: его глаза и впрямь наполнились слезой перед тем, как пришла Следующая Мысль—о. О, нет. Закрути-ка этот вентиль, Нетель, да прикинь вот о чём. Он стоял, полусогнувшись над раковиной, застыл, отложив свои страхи за Джессику на чуть попозже, так и подмывало оглянуться через плечо или даже просто в, в старое зеркало, знаешь, убедиться, что они ещё там, но слишком парализован, чтобы рискнуть хотя бы и на это… вот тут-то… о, да, самая ясная вероятность нашла почву в его мозгу и пустила корни. Что если все они, вся эта шайка психов из Секции Пси сговорились против него? Ну как? Да: предположим они могут читать твоё сознание! а и что если—что если это гипнотизм? А? Исусе: тогда целая куча других оккультных заморочек, таких как астральное наущение, контроль сознания (ну в этом-то ничего оккультного), тайные проклятия, чтоб вызвать импотенцию, флюс, сумасшествие, вуууййй!—зелья! (вот когда он, наконец, распрямляется и умственный взор, очень исподволь, разворачивается к толкучке в кофейном баре, о, Боже…), психо-обмен, чтобы Роджер стал им, а он Роджером, да, да, парочка таких понятий прокатились у него в уме на этом месте, ни одна из которых, в принципе, не манит, кстати—особенно посреди этого служебного сортира, с лицом Гавина Трефола лиловой окраски, яркое цветение клевера на ветру, Рональд Черикок выхаркивает ком зеленоватой с прожилками мокроты в раковину—что всё это, кто все эти люди...Чокнутые. Чоооокнутые! Его обложили! они тут тусуются всю эту войну, прослушивали его мозг, телепаты, ведьмаки, Сатанинские механики всех мастей, подключаются во всё—даже когда они с Джессикой в постели, ебуться—
Только не подавай виду, дружок, паникуй, если уж припёрло, но потом, не здесь... Квёлые лампочки для ванных углубляют старые набрызги тысяч пятен воды и мыла по зеркалам до взаимоперистости облаков, дыма и кожи, пока он прошатывает свою голову мимо, лимонно-бежевую, коптяще-чёрную и сумеречно-коричневую в этих отражениях, из очень крупных крупинок, такая тут фактура...
Чудесное утро, Вторая Мировая Война. Всё, что он в состоянии удерживать на поверхности своего сознания, это слова Мне нужно перевестись типа мурлыканья без музыки перед зеркалом, да, сэр, следует подать рапорт немедля. Вызовусь добровольцем на фронт в Германии, вот что я сделаю. Там та рам та рам. Точно, было объявление в прошлую среду в секретном разделе Нацистов в Новостях, втиснуто между объявлениями Мерсисайдского отделения лейбористов ищущих публициста и Лондонского рекламного агентства о местах сразу же по демобилизации. То объявление посерёдке разместила какая-то рука из G-5, отловить пару специалистов по «переобразованию». Насущная, насущная херня. Обучать Немецкого Зверя Великой Хартии Вольностей, спортивной честности, и прочему такому, а? Прочь, внутрь механизма какой-нибудь баварской деревушки из часов с кукушкой, вер-эльфы прошмыгивают из лесу по ночам оставить подрывные листовки у двери и под окнами—«Что угодно!»– Роджер бредёт обратно в свою узкую комнату,–«что угодно, только не это….»
Вот до чего дошло. Он знает, что станет чувствовать себя спокойней в безумной Германии с Врагом, чем здесь в Секции Пси. Время года делает всё это ещё нестерпимее. Рождество. Быыылюююввээ, хватаясь за желудок. Только Джессика делала это всё людским и переносимым. Джессика… Его повело тогда, на полминуты, дрожащего и зевающего, в длинном нижнем белье, мягком, почти невидимом в загородке декабрьского рассвета, среди множества острых краёв книг, рулонов, копирок, схем и карт (и главная, красные оспины на чистой белой коже леди Лондон, взирающая на всё… погоди-ка… болезнь кожи… может она носит роковую инфекцию внутри себя? Возможно, места предопределены и полёт ракеты, фактически, определяется фатальнo зреющим нарывом посреди города… но ему не удаётся ухватить это, не больше, чем понять навязчивую идею Пойнтсмена о реверсивном звуковом стимуле и, пожалуйста, пожалуйста, давай просто оставим это ненадолго…), посетило, не ведавшего, пока не прошло, как ясно он понимает честную половину своей жизни, которой сейчас была Джессика, как фанатично должна его мать Война возмущаться её красотой, её нахальным безразличием к догмам смерти, в которые он совсем недавно верил—её неодолимая надежда (хотя она терпеть не могла составлять планы), её изгнание из детства (хотя она отказывалась хоть как-то цепляться за воспоминания)…
