– Да, но послушай, Эмиль, если у тебя такие документы и они настолько классные, чё ты не едешь?
– Это не моя специальность. Моё устраивать сделки. Всего лишь старая бутылка кислоты—и та понарошку. Пиратство занятие для Ракетмэнов.
– Пусть тогда Бодайн.
– Он уже в пути на Каксхавен. Прикинь как расстроится, если вернётся через неделю просто узнать, что Ракетмэн, из всех людей, сдрейфил.
– О.– Блядь. Слотроп какое-то время зырит на карту, потом пытается запомнить. Он натягивает ботинки, со стоном. Пеленает свой шлем в ту накидку, и они вдвоём, коннер и конни, двигают в Американский сектор.
Кобыльи хвосты разгулялись в синем небе, а тут внизу BerlinerLuft висит неподвижно, со смрадом смерти неизбежной. Тысячи трупов погибших весной всё ещё лежат под этими горами обломков, жёлтые горы, красные, жёлтые и бледные.
Куда делся город, который Слотроп привык видеть в тех кинохрониках и в Нешнл Географик? На параболах свет клином не сошёлся для Новой Германской Архитектуры—в ней были ещё и пространства—некрополизм пустого алебастра под вперившимся солнцем, для заполнения рябью людских урожаев насколько хватает глаз, не имевший смысла без них. Если существует некая Ритуальность Города, что является внешним, зримым знаком внутреннего и духовного недуга или здоровья, тогда и здесь тоже проступает некая ритуальная преемственность через ужасающий водораздел мая. Опустошённость Берлина в это утро являет перевёрнутое отображение белой и геометричной столицы до её разрушения. Невозделанные и широко раскинувшиеся поля рваного камня, неизменный вес слишком безликого бетона… но всё это вывернуто тут наизнанку. Прямизна проспектов предназначенных для маршировки вдоль них, обернулась тропами вьющимися среди нагромождения обломков, их нынешние формы органичны, соответствуют, как ожидается от козьих троп, законам наименьшей траты сил. Гражданские теперь снаружи, униформы внутри. Гладкие грани зданий сменились булыжником взорванных потрохов бетона, всем тем нескончаемым щебнем позади опалубки. Внутренности выпущены на волю. Комнаты без потолков открыты небу, комнаты без стен вздыбились над морем руин словно ладьи, «вороньи гнёзда» наблюдателей... Старики с их жестянками для сбора окурков с земли носят свои лёгкие у себя на груди. Объявления об убежище, одежде, пропавших, пленных, когда-то засекреченные, сложенные bürgerlich внутри газет, чтобы спокойно почитать в лакированных изящных гостиных, теперь наклеены снаружи Гитлер-головыми марками синего, оранжевого, жёлтого, плещутся на ветру, когда поднимается ветер, наклеены на деревьях, дверных рамах, досках, кусках стен—белые и увядающие обрывки, паучьим почерком, дрожащим смазанным, тысячи не замечены, тысячи не прочитаны или сдуты прочь. По суповым воскресеньям Winterhilfe ты садился за длинные столы на улице под увешанными свастикой зимними деревьями, но что было снаружи перенеслось внутрь и воскресенья этого рода длятся всю неделю напролёт. Зима вновь возвращается. Весь Берлин в дневные часы делает вид, что это не так. Израненные деревья снова в листве, птенцы высижены и учатся летать, и всё же зима тут, за притворным летом—Земля повернулась во сне, и тропики поменялись местами...
Словно стены Чикаго Бара перенесённые наружу, гигантские фотографии выставлены по Фридрихштрассе—лица выше человеческого роста. Слотроп запросто узнаёт Черчилля и Сталина, но сомневается насчёт третьего. «Эмиль, а кто это тот в очках?»
– Американский президент Мистер Трумен.
– Брось дурить. Трумен вице-президент. Рузвельт президент.
Кислота приподымает бровь: «Рузвельт умер ещё весной. Как раз перед нашей капитуляцией».
Они запутались в хлебной очереди. Женщины в потёрто-плюшевых пальто, маленькие дети цепляются за изношенные полы, мужчины в кепках и тёмных двубортных костюмах, небритые старые лица, лбы белы, как нога медсестры... Кто-то пытается выхватить накидку Слотропа. Следует краткий матч по перетягиванию.
– Сочувствую,– продолжает Кислота, когда они высвободились снова.
– Почему никто мне не сказал?– Слотроп был старшеклассником, когда ФДР начинал в Белом Доме. Саймон Слотроп объявлял, что ненавидит этого человека, но Тайрон считал его отважным, с тем полиомиелитом и прочее. Нравился его голос по радио. И почти увидал его однажды, в Питсбурге, только Ллойд Нипл, самый толстый пацан в Минджборо, загораживал и всё, что досталось рассмотреть Слотропу, были пара колёс и ноги каких-то людей в костюмах на подножке автомобиля. Про Гувера он слыхал, смутно—что-то насчёт самостройных посёлков или пылх’сосов—но Рузвельт был его президентом, единственным, кого он знал. Казалось, он будет избираться, срок за сроком, вечно. Но кто-то решил поменять это. Так что его усыпили, Слотропова президента, тихо и гладко, пока мальчик, который однажды представлял себе его лицо сквозь лопатки Ллойда под его Т-майкой, молол чушь на Ривере, или где-нибудь в Швейцарии, лишь вполовину сознавая, что его самого угасили...
– Поговаривали, с ним удар случился,– грит Кислота. Его голос доносится из какой-то совершенно не той стороны, скажем, прямо из-под ног, пока широкий некрополис начинает всасываться внутрь через воронку и вытягиваться в Коридор известный Слотропу, только не названием, деформация пространства, которая таится внутри его жизни, как скрытая наследственная болезнь. Отряд врачей в белых масках, закрывших всё кроме глаз, тусклых и взрослых глаз, вступают маршировать вдоль туда, где лежит Рузвельт. Они несут чёрные блестящие чемоданчики. Металлические звенья, внутри чёрной кожи, позвякивают словно приговаривают, словно в фокусе чревовещателя, помогите-выпустите-меня-отсюда... Кто бы то ни был, позировавший в чёрной накидке в Ялте с остальными лидерами, которая так превосходно представляла смысл крыльев Смерти, пышной, мягкой и чёрной, как зимняя накидка, подготавливал нацию ротозеев к кончине Рузвельта, существа сложенного Ими, существа, которое Они разберут...
Тут кое-кто слишком умный учитывает параллакс, масштабирование, тени все тянутся в правильном направлении, удлиняются по ходу дня—но нет, Кислота не может быть реальностью, не больше, чем эта массовка в тёмных костюмах, что ждут в очередях какой-то вымышленный трамвай, какие-то два кружка колбасы (точно, точно), дюжина полуголых детей вбегающих и выбегающих из той сожжённой квартиры, такой удивительно чёткой—фонды у Них наверняка имеются, уж будь уверен. Глянь как всё разворотили, всё строилось, потом разнесено в куски обратно, от размеров с тело и до пылинок (отправляя заказ, указывайте Номер Шаблона, пожалуйста), пока тот незабываемый аромат Полдень в Берлине, эссенция разлагающейся человечины, пшикается на декорации вручную, густыми слоями, как от дряблой лошади где-то в переулке, что сжимает свой огромадный распылитель...
(По часам Кислоты с чёрного рынка, уже где-то полдень. С 11 утра до 12 Час Зла, когда белая женщина со связкой ключей на кольце выходит из своей горы и может показаться тебе. И тут будь осторожней. Если не сможешь освободить её от заклятья, которое она никак не объяснит, тебя ждёт кара. Она прекрасная дева предлагающая Чудо-Цветок, и старая уродина с длинными зубами, что нашла тебя в том сне и не сказала ничего. Это её Час).
Чёрные Р-38ки пролетают, грохоча, эскадрилья ажурной рамой проносится в бледном небе. Слотроп и Кислота находят кафе на тротуаре, пьют разбавленное водой розовое вино, закусывают хлебом с каким-то сыром. Тот шустрый старый наркоман выламывает «щепку» прессованного «чая» и они сидят на солнышке, передавая вперёд-назад, предлагая и официанту затянуться, а что такого? так же приходится курить даже армейские, в эти дни. Джипы, грузовики для перевозки воинского состава, и велосипеды текут мимо. Девушки в ярких летних платьях, оранжевых, зелёных, как фруктовое мороженое, заплывают посидеть за столиками, поулыбаться, улыбаться, прицеливаясь непрерывно по сторонам насчёт раннего бизнеса.
Кислота кое-как свёл разговор со Слотропом на Ракету. Совсем не по специальности Кислоты, конечно, хотя он и тут держал ухо востро. Если чего-то хотят, значит оно имеет стоимость: «Я никак не мог понять восторгов. По радио только о том и долдонили. Это стало нашим шоу Капитана Миднайта. Но мы разочаровались. И хотелось бы поверить, да ничего такого не видать, чтоб убедило нас. Всё меньше и меньше под конец. Одно я знаю, она подорвала рынок кокаина, Kerl.
