Гаор спал, ничего не слыша и не осознавая, без снов. К нему подходили, заглядывали в лицо, но не трогали и не звали, помня запрет Матери. До отбоя совсем ничего оставалось, спать пора.

– Ну и денёк выдался.

– Грех тебе жалиться, не ты криком кричал.

– Ну да, кабы Рыжий на себя не принял, все бы седня так лежали.

– Но ты смотри, сволочь какая.

– А что мы можем?

– Братцы, а если…

– Заткни хлебало, пока не услышали!

И когда уже прокричали отбой и выключили свет, Старший строго сказал:

– Молись, Зуда, чтоб Рыжий завтра встал. Жизнью ответишь.

Зуда только прерывисто вздохнул в ответ. Суровое молчание спальни не оставляло ему других шансов.

Посреди ночи Гаор проснулся как от толчка и не сразу понял, что его разбудило. Тихо, сумрачная темнота, ровное дыхание и похрапывание множества людей. Он лежит на своей койке, под одеялом, закутанный как… и тут сообразил: боли нет. Совсем нет. Он осторожно попробовал напрячь и распустить мышцы. Они слегка заныли, как после большой тренировки или марш-броска под выкладкой, но это же не боль, не та боль. А что же это было с ним? Воспоминания мешались обрывками, не выстраиваясь в ровную шеренгу. Ладно, это он успеет. Главное – печки уже не будет, эту боль он теперь шутя перенесёт. Он улыбнулся и повернулся набок, устраиваясь поудобнее. Голова мокрая. В душе он, что ли, опять был и не помнит? Ладно, неважно, к утру просохнет. А трусы его с майкой так, видно, и висят на трубе, пересохли, придётся разминать, чтоб надеть. Ладно, всё завтра… Главное – он здоров.

Но утром, попытавшись по привычке спрыгнуть вниз, Гаор понял, что ночью слишком обрадовался отсутствию боли и переоценил своё здоровье. Тело было слабым, бессильно ватным, подчинялось ему медленно, будто нехотя. А где-то далеко внутри была боль и не давала двигаться без оглядки. Как в госпитале, когда он встал после полутора декад лежания под капельницами. Но с этим, он помнил, справиться можно, главное – не дёргаться попусту. Он встал со всеми, оделся, всё, правда, медленно, осторожно, не впереди всех и даже не вровень со многими, но до столовой дошёл, сел на своё место, зачерпнул ложкой жидкую кашу и с опаской поднёс ко рту. Проглотилось неожиданно легко.

–  Очунелся? – спросил Зайча.

Догадываясь о смысле, да и вчера Мать вроде, его так же спрашивала, Гаор кивнул. Занятый своими мыслями – как же он будет работать, Плешаку он сейчас не то что не подмога, а помеха, – он даже не обратил внимания, что и каша у него отдельно, полужидкая и другая, и в кружку ему налили не кофе как всем, а какой-то горячей и несладкой жидкости со странным, смутно напомнившим что-то давнее запахом.

За столом переглядывались, показывали друг другу на него глазами, удивлённо крутили головами. Сильны матери, считай, уже у смерти отняли, оклемался парень. Гаор этих переглядываний не заметил, как и радостно испуганных взглядов Зуды.

Встав со всеми из-за стола, Гаор пошёл на построение, уже привычно заняв место рядом с Плешаком. Построение, пересчёт и марш на работу.

Быстро идти он не мог, но шаг у него широкий, и, даже медленно переставляя ноги, он держался вровень с Плешаком. Спуск на склады, обыск, и за ними лязгает дверь.

– Ну, давай, паря, – Плешак пытливо посмотрел на него. – Могёшь?

Гаор осторожно, чтобы не вызвать боль, пожал плечами.

– Сам ещё не понял, – честно признался он.

– Ну, давай помаленьку, – сказал Плешак, – зазря жилы не рви, не дёргай, а мяконько толкай.

Гаор кивнул, становясь к контейнеру.

– А ты вчера пло-ох был, – радостно говорил Плешак, – думали уже всё, отвыть только осталось. А гляди, оклемался.

Оклемался, очунелся, отвыть… сколько же ему надо узнать. Ну и начнём. Чтоб заодно не думать, не прислушиваться к глубинной, и, вроде, уже не опасной боли.

Плешак отвечал охотно, не так переводя, как объясняя, только то и дело удивлённо крутил головой.

– Где ж тебя учили, паря, что ничего не знаешь?

Мысль о том, что в училище могут быть уроки рабского языка, так насмешила Гаора, что он поставил коробку, которую тащил, на пол и долго, до слёз на глазах смеялся. А потом объяснял Плешаку, над чем смеётся, чтоб тот не обиделся на него попусту.

– Надо же, – удивлялся Плешак, – а мне-то и не подумалось, знаешь и знаешь себе. А гришь, паря, ещё языки есть?

– Есть, – кивнул Гаор, прилаживая коробку с нарисованным на ней пылесосом в штабель. – Мы ургоры, а есть ещё айгрины, согайны и алеманы. Воевал я с айгринами. Алеманы нейтралитет пока держат. А согайны союзники айгринов, но сами не воюют, а технику им шлют. Но и добровольцы их были. Лётчики. У согайнов авиация самая сильная.

– Ага, ага, – кивал Плешак. – Ты, паря, её далеко не засовывай, пущай на виду стоит, их часто требуют.

Приезжали за товаром, привозили новый товар и пустые контейнеры. В общем, Гаор справлялся, только не бегал, а ходил, и рывком ничего не брал. И на обед он шёл уже совсем нормально, но, стараясь ноги ставить мягче, чтобы удар подошвы о землю не отзывался внутри.

За обедом ему опять налили отдельно и супу пожиже, чем остальным, но… на второй ложке он догадался, что суп на мясных кубиках и жирный, не меньше двух ему в миску положили, и каша как утром. Тукман насупился было, что Рыжему наособицу, но Тарпан – Тукмана к нему пересадили – прицыкнул на него.

– У тебя гуще.

И Тукман успокоился.

Гаор не заметил этого: все-таки устал.

После обеда работал он уже молча, с «пехотной упёртостью». Усталость пригибала к полу, заставляла волочить ноги. Плешак поглядывал искоса, но пойти полежать в закутке не предлагал. Ведь и впрямь: сейчас если лечь, то встать, ой, как трудно будет. Но перед самым концом они всё-таки посидели, не так отдыхая, как остывая.

Гаор сидел, согнувшись, стараясь не упасть на пол, помнил, что ему ещё идти, стоять в строю и на обыске. Конечно, не сравнить со вчерашним, вчера он и не помнит, как дотянул до конца, только боль и помнит, вот сволочь как бьёт. Недаром говорили, что забить тебя любой сержант может, а спецвойска медленно забивают, сутками будут метелить, а ты и не умираешь, и жить не можешь. Попал к ним, молись, чтоб сразу кончили.

– Рыжий, – вдруг позвал его Плешак.

Гаор вздрогнул и повернулся к нему.

– Ты вот что, паря, раз ты не знаешь, – Плешак замялся.

– Ну, – насторожился Гаор.

– Матери вчера… лечили тебя, – Плешак сделал паузу.

Гаор кивнул.

– Так ты молчи об этом.

Гаор кивнул, подумав, что речь идёт о надзирателях. Конечно, не дурак же он, подставлять матерей, ведь, скорее всего, это запрещено. Но следующие слова Плешака удивили его до немоты.

– Мужикам нельзя видеть этого. Ну, как матери набóльших Матерей зовут, а дурней хватает. Спрашивать будут, говори: не помню ничего. И всё. Понял? Тебя ж не просто пропарили, а у Смерти отнимали, Мать-Воду звали к тебе, ей отдавали. Приняла тебя Мать-Вода, поменяла Судьбу. А как это… знать никому нельзя, обидится Мать-Вода, заклятье снимется. Понял?

Гаор потрясённо кивал. Но всё-таки, когда Плешак замолчал, осторожно спросил:

– А кто это? Мать-Вода?

– Их три, Матери набóльшие. Мать-Земля, Мать-Вода и Мать-Луна. Они надо всем хозяйки. Ты их не серди, тогда помогут тебе. – Плешак прислушался. – Айда, паря, зазвонит сейчас.

Гаор услышал характерное прищёлкивание включения системы оповещения и, оттолкнувшись рукой от пола, встал. Услышанное требовало осмысления, и потому вопросов он больше не задавал.

Вечернее построение, обыск. Обыска он всё-таки побаивался, вернее, боялся, что попадёт под обыск к той сволочи, а там уж… спецвойска подранков не оставляют. Добьёт ведь, спецура, гадина. Но пронесло. И хоть усталость цеплялась за плечи и ноги, пригибая к полу, в спальню он вошёл уже спокойно. Как все разделся, повесил комбез, разулся, натянул штаны и рубашку и босиком, впервые с радостью ощущая, как ложится под ступни гладкий и приятно прохладный пол, пошёл в столовую. Мать улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ, садясь на своё место.