Руки, гладящие, растирающие ему грудь… Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.

–  Пришла, Мать-Вода

–  Вижу, поворачивайте, там вся боль…

Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.

– Матуня, холодянки ему под лицо поставь.

–  И виски смочи.

Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.

–  Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.

–  Пить ему не давай, сердце зайдётся.

–  Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.

Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.

– Рыжий, Рыжий, – зовут его.

Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но… но что не так?

– Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Матуня, ему сильнее надо, – говорит над ним голос Матери.

– Рано ему Мать-Воду звать, – строго отвечает Матуня, – это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня…

Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах все сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку – они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело – и дотянуться до воды.

– Ну, вот и зашевелился, – смеется Матуня, – ты лежи, Рыжий, я подам.

Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но… но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.

– Промеж ног бил? – спрашивает Матуха.

– Да, – отвечает он, зажмурившись.

– Сейчас посмотрю, терпи.

Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.

– Ну что там у него?

– Обойдётся, не раздробил.

Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.

– Дай-ка я ему живот помну.

– Вроде цело там.

– Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.

Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.

– Дыши, Рыжий. Больно дышать?

– Уже… нет… – отвечает он между выдохами.

– Покашляй.

Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись… Не им, ему стыдно… Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.

Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене.

– Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.

Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.

– Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.

– Мать-Вода, – старательно повторяет он, – Кто это?

– Потом узнаешь, – улыбается Мать, – очунелся, вижу, любопытным стал.

Улыбаются остальные, смеётся Матуня.

– Ты Матерей не стыдись, – строго говорит Матуха, – нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.

Он кивает. Это понятно, но…

– А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без зáговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.

Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.

– Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.

– И травки заварить какой?

– Я посмотрю у себя.

– Пусть побережётся первое время.

– Может, дневальным его оставить, полежит хоть.

– Нет, пусть ходит, да и кто завтра-то?

– Нет, этот не даст.

– Верно, пусть идёт. Он с Плешаком ведь?

– Плешак не подставит, пусть идёт.

Слова доходили издалека, он слышал и не слушал. Блаженное чувство расслабленности от массажа он знал, массажу их учили в училище, в госпитале он тогда попал на экспериментальный курс лечебного массажа – перед тем, как лечить офицеров, новый метод опробовали на рядовых, но сейчас… сейчас это совсем другое. И дело не в том, что это женщины, нет… он знает женские руки, это другие, как тогда… в лунном сиянье снег серебрится… нет, не сейчас, нет…

– Рыжий, что с тобой? – Матуня заглядывает ему в лицо и удивлённо говорит. – Плачет.

– Пусть плачет, – жёсткая рука Матери проводит по его волосам. – Слезой у человека горе выходит.

– Без матери рос, – качает головой Маанька, – а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.

– Видно, мать отмолила его.

Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.

– Всё, бабы, – выпрямилась Мать, – давайте убирать.

– Вытащили, – улыбалась Матуха, отжимая волосы.

Они быстро вытерлись, надели рубашки, тщательно вытерли, растёрли его мокрое от пота и осевшего пара тело, подняли и поставили на ноги и повели, снова подпирая, поддерживая собой. Он, как и тогда, бессильно обвисал, мотая опущенной головой с закрытыми глазами, но уже не стонал, а чуть слышно всхлипывал от недавнего плача.

Когда они вышли в спальню, мужчины опять дружно отвели глаза, потупились, а Тарпан опять пригнул Тукмана к своим коленям. Никто не решился подсматривать, как они вели, поднимали на койку и укладывали большое крепкое тело. Мать взяла его одеяло с койки Полоши, накрыла и аккуратно подоткнула с боков и под ноги.

– Грудь ему открой, – тихо сказала Мамушка.

– Не надо, – так же тихо ответила Матуха, вглядываясь в бледное осунувшееся лицо, – прохватит. Теперь только Мать-Вода, или пронесёт его, или ко дну в Мать-Землю опустит.

Шесть женщин прошли к двери и вышли в пустой тихий коридор. В дверях Мать оглянулась на Старшего, и он, сразу вскочив на ноги, подошёл к ней.

– Если встанет утром, – Мать быстро закручивала себе волосы на макушке, – пусть идёт.

– А не дневальным? – спросил Старший.

– Вспомни, кто завтра, только хуже будет.

– И то, – кивнул Старший. – А… а если…

Мать вздохнула.

– Что могли, мы сделали, а дальше не наша воля. Мать-Вода решит. Не трогайте его до утра. Или встанет, или уж всё.

И ушла.

В спальне задвигались, заговорили. Махотка пошёл зачем-то в душевую и тут же выскочил оттуда с криком.

– Братцы, парильня!

– Цыц, – остановил его Старший, – не кричи, пусть спит. Давайте, мужики, остатнего пара прихватим.

Сдерживая голоса, но с шутками и смехом мужчины побежали в душевую. Парильня – удовольствие редкое. До настоящей бани здешней, конечно, как до неба, но хоть что-то.

Зуда остался сидеть на своей койке, зная, что его сейчас хорошо, если просто изобьют, а то сунут ртом под кипяток и подержат, пока не захлебнётся. Видел он как-то, как с одним такое сделали. Ох, матушка рóдная, вот и пошутил с дураком, смертью шутка обернулась.