Глядя, как он, ещё бледный, осунувшийся, но ест уже наравне со всеми, как из-под тугих тёмно-рыжих полуколец внимательно посверкивают его тёмно-карие глаза, Мать даже немного удивлённо покачала головой. Надо же, и в самом деле оклемался. Крепок парень, по душе Мать-Воде пришёлся, а она строга, редко, когда обращённых принимает.

Ел Гаор уже то же, что и все, проскакивала каша легко, чай, правда, опять был не обычный, а с травами, как он, наконец, догадался. На фронте, когда начинались перебои с подвозом, они тоже иногда сушили и заваривали листья и травы, зимой – сосновую хвою, как учили на уроках выживания. Гадость, конечно, давились, но пили, больше же нечего, а здесь – даже приятно. Как все, встал после ужина, поклонился и поблагодарил Матерей. Всё, сейчас, пойдёт и ляжет. До отбоя ещё есть время, ну, так он его для сна прихватит. Но сначала надо трусы с майкой забрать. И носки выстирать, сегодня с трудом надел, задубели.

Хозяйственные заботы отняли много времени, потому что делал всё медленно, оберегая себя. Вокруг шла обычная уже вечерняя жизнь. Гаор следил только, чтобы Тукмана возле не было. Вот дурак, и чего дураку приспичило лапать его. Врезать по-настоящему, чтобы на всю жизнь отбить у мальца охоту к таким забавам, он не мог: сил нет, а рядом с Тукманом постоянно кто-то из взрослых мужиков. И чего они его так оберегают? Хотя… не его это дело, лишь бы к нему не лезли. Наводя порядок в своём немудрящем хозяйстве – привычка форму перед сном проверить, спросонья этим уже некогда заниматься, была в него вбита ещё до училища Сержантом, Гаор усмехнулся воспоминаниям. А всё же Сержант здорово его подготовил, он видел, как солоно приходилось в училище тем, кто прямо из дома, от материнской юбки, да под училищных строевиков… ему было легче, уже знал, что рассчитывать может только на себя, что враги не враги, а не друзья вокруг.

Подумав, Гаор снял и повесил бельё, пусть тоже проветрится, и лёг, как многие, голышом. Смотреть на него никто не смотрел, да и… Гаор усмехнулся: пока его эта сволочь лупцевала, кому что интересно в нём было, всё рассмотрели. Он вытянулся на спине, заложив руки за голову и сдвинув одеяло до половины груди. И расслабился, отдыхая.

– Рыжий, – окликнул его снизу Полоша, – спишь?

– Нет, – ответил Гаор, – так лежу. А что?

Полоша встал, и их лица оказались на одном уровне.

– Ты чего от руки его шарахнулся так? Ну, когда он ладонью тебе в лицо ткнул?

По наступившей тишине Гаор понял, что вопрос считают важным, и от его ответа многое зависит. Но о чём речь, вспомнил он не сразу. Его ответа терпеливо ждали. Вспомнив, Гаор вздохнул.

– Испугался я. У него на ладони… Раскрытый глаз.

– На ладони клеймо? – подошёл к ним Старший.

Гаор попытался сесть, но Старший легонько надавил ему на плечо.

– Лежи, так способнее. Так что за клеймо?

– Это спецвойска, спецура, они, – Гаор замолчал, чувствуя, как сводит горло судорога, но пересилил себя, – страшное они творят.

– Ну, это мы видели, – спокойно сказал Старший, – а чего он тебя так фронтом тыкал. Будто скажи счёты у вас, ты раньше, что ль, его видел?

– Нет. Но я войсковик, армеец. Мы солдаты, а они каратели! Палачи.

– Вона что, – задумчиво протянул незаметно подошедший к ним Тарпан.

Гаор удивлённо посмотрел на него и вдруг обнаружил, что окружён слушателями, даже на соседних верхних койках сидят. Это напомнило ему камеру, и не то что успокоило, но… как-то легче стало.

– Значитца, в армии тоже палачи нужны?

– А где их нет, – ответил за Гаора Старший. – Ну-ка, парень, значит, глаз на ладони, запомним. А ещё что про них скажешь?

– А что говорить? По фронту они по своим делам мотались. У них и командование, и приказы, и снабжение – всё свое. И что хотели, творили. Приказ был, тяжелораненых не вывозить. Чтоб не тратить бензин. Вот они и заслонами, машины с ранеными перехватывали и…

– Сортировали, – кивнул Тарпан.

– Да, – согласился Гаор, – мы по-другому называли, но… да, сортировка. Но они и врачей, и санитаров, кто с ранеными был, и шофёров… это если тяжёлых, кого против приказа вывозят, найдут.

– И ничего им? – охнул кто-то.

– Слышал же, – сурово ответил Мастак. – А вы что?

– Мы? – усмехнулся Гаор. – Мы в кошки-мышки с ними играли. Они одну дорогу перекроют, мы по другой машину отправим. Они ту оседлают, мы третью найдём, было раз… – он вовремя осёкся, даже губу прикусил, чтоб ненароком не вырвалось.

– Ладно, паря, ясно, а они?

– Они если ловили нас… – Гаор невольно поёжился, – молись, чтоб быстро умереть.

– Видели мы.

Гаор вздохнул. Хотел сказать, что самого страшного не сделали с ним, но промолчал. А сказать хотелось, да и остальные стояли и ждали, и он заговорил о том, что сам узнал случайно, о чём они, видевшие и понявшие, молчали потом вмёртвую, не из страха перед трибуналом или теми же спецвойсками, а потому что не укладывалось это, что человек может такое сделать. А сейчас… да к аггелу всё, никуда дальше рабской спальни это не уйдёт, а если и уйдёт… нет, не может он больше молчать.

– Они посёлки выжигали.

– Как это?

– Какие посёлки? – заволновались слушатели.

И Гаор, не сразу поняв причину этого волнения, заговорил:

– Не знаю зачем, но посёлки, ну, где полукровки живут, иногда… называется зачистка территории, мы на марше были, лейтенант чего-то с картой намудрил, и мы в такой зачищенный посёлок впёрлись. Повезло, – Гаор порывисто сел, столкнув одеяло и обхватив руками колени, чтобы не было заметно начавшей бить его дрожи, – разминулись мы. Они уже убрались, а то бы… Мы бы там же всей ротой легли. Им что… ни отца, ни брата им нет… Вошли мы… ну, по карте посёлок, а увидели… дома догорают уже, и запах… вместе с людьми жгли, когда человек заживо горит, запах особый, кто хоть раз почуял, уже не забудет и ни с чем не спутает. Куры там, собаки тоже постреляны. На дороге прямо… женщина, ну, что от неё осталось, по ней, видно, машину взад-вперёд гоняли…

– Врёшь! – закричал Махотка, – не может такого, чтоб мать…

– Может! – тем же бешеным выдохом перебил его Гаор, – человек не может, а они могут! Мы к колодцу подошли… дёрнуло заглянуть, он детьми забит.

– Что?

– Как это?

– Ты чо, паря?

– А то! Побросали детей в колодец и гранатами сверху.

Наступила тишина.

– А? – неуверенно сказал кто-то. – А, может, не они?

– А кто? – ответил вопросом Гаор. – Тыловая полоса, айгринов там и близко никогда не было, мы до фронта оттуда ещё трое суток бегом бежали, чтоб подальше и побыстрее. От машин следы остались, шины широкие, с зигзагом, на таких только они ездили, и ещё… Мы, когда ходили там, искали, может хоть что живое осталось, я у одного дома окурок нашёл. «Конус», сигареты такие, их только в спецвойсках выдавали. Мало тебе? Тогда последнее. Посмотрели мы и бегом в лесок, был там, полпериода (полчаса) бежали, только влетели и попадали, кого выворачивает, кто о землю головой бьётся, у лейтенанта руки дрожат, пистолет из кобуры рвёт, стреляться хочет. Ну, я ему по морде смазал, велел двоим, кто покрепче, подержать и напоить чем, нельзя же нам без командира оставаться, первый же патруль дезертирами посчитает, и все под трибунал пойдём, а сам назад пошёл, посмотреть, нет ли сзади чего. Тыл он тыл, но раз такое, то надо по всем сторонам смотреть. Огонь уберёг меня, что из леса я выйти не успел, а бинокль я у лейтенанта взял и видел. Ещё команда приехала. Тоже спецвойска. Две «коробочки», машины это офицерские. И огнемёт большой. Сначала офицеры ходили, смотрели и фотографировали, потом они все отошли, огнемёт на боевую встал и из всех шести стволов шарахнул. И выжег всё. Подчистую. Чтоб уж ни следов, ни, – он заставил себя усмехнуться, – окурков никто найти не мог.

Гаор обвёл слушателей лихорадочно блестящими глазами. Все молчали. Махотка плакал, заткнув себе рот кулаком и трясясь всем телом.

– Ты-то чего? – устало спросил Старший.

– Наш… – прорыдал Махотка, – наш посёлок… мне сказывали, слышали… тоже сказали… зачистка…