Я слышал ее вздохи и понял, что она спала. Но спала неглубоко, так как проснулась от шороха, которую воссоздал вой ветра. Дверь закрылась, ушки дернулись, а она открыла желтые, как мед, глаза.

Лицо Мари вмиг переменилось — вместо привычной мягкой улыбки, ее взгляд прищурился, подобие зрачков увеличились, а силикон упружился. Глаза Марионетки покрылись искрой, напоминавший возгорающийся костер.

Яростный, пылкий оранжевый жар.

Она прыгнула на нее, с таким мощным выпадом, который мог сравниться с прыжком Фредди, и ударила по стене, оставив вмятину на старом бетоне.

К удивление, она промахнулась, хотя задела плечо розовой лисицы — та уклонилась и держалась за него. От поврежденного механизма падали искры. Они перемешивались с взбудоражившейся пыли, которая глотала осколки нагретой пружины.

Мари повернулась и ударила ногой по корпусу — элегантная растяжка вытянула во весь рост. Выпал был чистым и ровным — ее дыхание не сбилось, хотя применимо ли это понятие к роботам?

Мангл не ожидала такого давления и, выставив руки, заблокировала ее, но влетела в стену.

Она хваталась за плечи, мятые, словно фантики, тяжело дышала. В вздохах, полных безмолвной боли и машинных паров, я уловил еще одну — горечь, сдавленную слезами.

Я находился рядом, не знаю, откуда у меня появились силы, возможно, из-за рефлекса на роботов, но я замахнулся битой, напрягнув мышцы плеча и рук, резко развернулся и вмазал ей по больному плечу со всей силой.

Бита в руках покрылась трещинами, я услышал неприятный звонкий шум в ушах, а на ладонях появились ссадины.

Я попал точно по плечу, хотя и не видел этого наверняка — но часть руки вывернулась, торчала на проводах, пища искрами.

Мангл взглянула на меня, глазами, в которых не виделось боли — она не кричала от ужаса, не пыталась сражаться с нами, в ее глазах были слезы.

Это лицо существа, которое сдалось. Которое не хотело биться.

Бах!

Мари вмазала ей кулаком, пробив лицо внутрь. Он пригвоздила ее к стене. А затем, сжав пальцы, оттянула основание силикона и ударила другой рукой.

Что происходит?

Она била ее левой рукой, меняя на правую, избивала нещадно, без сострадания, и какого-либо раскаяния.

Почему она не сражалась?

Вместо хруста костей, гнулись стальные основания, вместо луж крови, вытекал бензин, вместо мольб о помощи, доносились программные ошибки. Но самое главное — вместо вкуса победы…

Глядя на нее, я ощущал сожаление. Почему меня грызет совесть?

От лица Мангл ничего не осталось — остатки проводов запутались в кулаках Марионетки, добивший ее. Когда он закончила бить, то подняла упавшую биту, раскрыла мои ладони, и положила ее туда.

Придя в себя, я не заметил, как она наклонилась рядом со мной, шептая, довольно причмокивая губами:

— Все кончено.

Слова повергшие меня в жуткую дрожь, почему мы убили ту, кто не даже не защищался?

Почему я не остановил ее? Хрен с этой остановкой, почему я замахнулся на нее, когда та была беззащитной, почему поддался этому чувству? И что за чувство это такое, которое заставило меня ничего не осмысляя, бить на вид безопасного аниматроника?

А что если она была мирной, как Мари…

А мирная ли она сама?

Взглянув назад, я увидел недоуменный, легкий взгляд спутницы, которая подмигнула мне. Она стояла совершенно свободно, открыто, улыбаясь до ушей, из кулаков которой лилась густая бесцветная жидкость из тела Мангл.

Нет, она опасна… Ненормальная жестокость.

Точно ненормальная.

Я не знаю, кто ты, и что ты задумала, Мари, но поверь — я выясню, что ты такое. Выведу на чистую воду.

========== Пятая ночь ==========

Здравствуй боль, привет ожоги, как же я скучал по вам, как вы меня бесите!

К моему удивлению, когда я открыл глаза, после вчерашнего, то не увидел сидящей рядом Марионетки, хотя, вспоминая ее с обляпанными в подобие крови руки, искренне радовался. Радовался тому, что она не здесь.

Что вчера произошло? Что на нее нашло? Откуда в ней столько жестокости?

Даже у меня, человека, пережившем круги ада и изнасилований, екнуло сердце, когда она до полусмерти избили Мангл. Я понимал, что мордашка лисицы могла давить на жалость, и что стоило мне слишком проникнуться к ней, возможно я бы заступился за нее.

Но в тот момент мои руки дрожали…

Я боялся.

Но чего я боялся? Лису? Нет, точно не ее. Боялся того, что я могу промазать, и она убьет меня? Плевать, я мог возродиться, да и тем более, то чувство не схоже со страхом смерти. Оно было нечто иным, нечто более близким.

Я боялся не Мангл, а Мари. Вот причина моей дрожи.

Этой холодной, бесконтрольной, бесконечной трясущейся дрожи в руках. Именно из-за нее я колебался в ударе — что-то глубоко внутри, то истинное ”Я”, сокрытое из-за защиты психики, скребло мне душу. То ощущение, которое присуще всем людям, и безжалостно запрятано в темнице заведения. Сострадание.

Я никогда бы не подумал, что буду сочувствовать аниматроникам.

А еще я никогда бы не подумал, что буду плясать под чужую дудку. Что буду бояться тех, кого пообещал уничтожить.

Что со мной произошло?

Прошлый я не поступил бы так. Это точно — он мог орать, психовать, строить козни, но не поддался бы очарованию первой встречной, которая одурманила его жалобными рассказами.

С каждой ночью, нет, с каждым перерождением, я меняюсь. Во мне умирает что-то человеческое, я становлюсь подобно им — тупым, механическим ублюдком, не думающим своей головой, действующим на инстинктах. Чем отличается Бонни и Чика, хотевших поразвлечься со мной, от меня самого.

И теперь я вспотел окончательно — мне нравилось убивать роботов.

Во время их убийств я никогда не чувствовал такой прилив сил, такую будоражущую меня энергию. Это ощущение всемогущества, всевозможности, вседозволенности накрыли мой разум. Но я не такой.

Это заведение меняет меня — делает злее, нужно выбираться отсюда, бежать к чертовой матери. Если я убью всех до окончания ночи, то двери откроются, ведь так?

Зачем мне ждать до последней ночи? Эта Мари явно хочет, чтобы прошло семь дней — но почему? Почему бы не попробовать убить их всех? Хотя у нее есть отмазка, что после убийства, я отключаюсь и становлюсь самим не своим.

Вот только это работает, если она говорит правду — откуда я знаю, что это не ложь? Может, она вырубает меня сама?

Скрип железной двери напугал до чертиков, я задержал дыхание. Успокойся. Успокойся, как бы безумно тяжелым это не казалось, пожалуйста, Саня, я прошу себя. Не нужно паниковать.

Мари могла не проснуться. Надо ее разбудить — все равно без ее подсказок будет трудновато найти… Как ее там?

В вспышке лампы я увидел очертания крюка, качающемся на обгрызанной веревке — не знаю, почему, но этот образ четко дал мне вспомнить ее вертевшееся на языке имя.

Фокси, да, это она.

Встав из-за стола, я положил планшет под подмышку, проверил батарейки фонаря и направился в музыкальную комнату.

В коридоре стояло молчание — ничего не могло нарушить его, кроме тихой колыбельной музыки, доносящейся с комнаты Марионетки. Кроме подозрительно ярких вспышек молний, обнажающих кривые пиратские крюки. Интересно, эти крючки всегда здесь были?

Погода разбушевалась. Капли дождя рассеяли глухую тишину в зубодробительный шум встревоженных покрышек. Я обомлел и посмотрел в окна, но они заколочены и не могли прояснить ситуацию на улицу.

Я всеми силами держал себя в руках, но желание убежать было очень сильным — свобода…

Она там, в нескольких десятках метрах от меня, и стоит мне лишь протянуться руку и разбить чертовы окна, то я окажусь на свободе.

Но я слышал другой звон — она звучала яснее, переливаясь аккордами музыки. На улице играла шкатулка. Но разве она может там находиться? Неужели Марионетка нашла способ выбраться и сейчас зовет меня к себе.

Нет, остановись.

Тут что-то не так.

Если бы здесь были окна, я бы сбежал еще после первой ночи, когда судорожно искал выход. Единственный побег — это железные двери, но они не открываются раньше времени.