Его сын запутался. Совсем сбился с пути. Думает, что в этом мире можно добиться успеха, не выкладываясь по полной. Никогда он не понимал: чтобы заработать деньги, сперва надо их инвестировать. И что это за идиотские фирмы обращаются к его сыну? Кто по доброй воле станет отправлять свои счета в эту захламленную пещеру в расчете на квалифицированную помощь? Почему его сын по жизни такой никчемный?

Вечер плавно перетекает в ночь. Папа смотрит выпуск новостей по TV4. Потом по SVT. Смотрит программу о животных, там рассказывают о лягушках дождевого леса. Слышно, как сосед этажом выше откашливается через равные промежутки времени. Телевизор у него включен так громко, что звук проникает сквозь перекрытия, и это страшно бесит, если не смотреть тот же канал. А когда кто-то звонит в дверь к соседям по лестничной клетке, кажется, что это к нему. На третьем этаже живут наркоманы. Папа своими глазами видел. Ходят и трясутся от ломки, когда пытаются соскочить. Соседка по этажу промышляет проституцией. Папе об этом несложно было догадаться: внешность у нее азиатская и распорядок дня подозрительный, к тому же в дверь ей постоянно кто-то трезвонит.

Папа ненавидит это место. Он скучает по старой квартире. Однушке в центре, которая перешла сыну и которую тот затем продал задорого и даже не поделился с ним вырученными от сделки деньгами. Папа не собирается просиживать в этой съемной хибаре без лифта, с соседями – шлюхами и наркоманами, да еще с тем, сверху, который кашляет так, что потолок трясется. Он достоин лучшего. Не для того он надрывался всю жизнь, чтобы окончить ее на этом диване, который изо всех сил притворяется белым, спрятавшись под белым покрывалом, но вряд ли кого этим сможет обдурить. Ведь мало того, что сама накидка давно утратила свою белизну, так она еще постоянно норовит сползти с дивана, когда на нем кто-то спит.

Сын, который папа, наконец-то дозванивается до отца. На одиннадцатый раз папа берет трубку. Он в конторе. Все хорошо. Сын может выдохнуть и улыбнуться – зря он так переживал. Он радостно строчит эсэмэску, чтобы успокоить остальных членов семейства: «Орел в гнезде». «Славно», – откликается сестра. «Хорошо, что все хорошо», – пишет в ответ мама.

В три часа он забирает из садика старшую, которой четыре. Одевание и дорога до дома занимают у них от пятнадцати до сорока пяти минут.

– Чур, на трещины не наступать! – кричит старшая, и папа с дочкой на цыпочках скачут через площадь.

– Чур, только по гравию! – кричит старшая, и папа с дочкой перепрыгивают через бетонные плиты на площади.

– Чур, по листьям не ходить! – кричит старшая.

– Ну все, пошли, – говорит папа.

Иногда у старшей случается истерика, и тогда они могут добираться до дома часа полтора. Она будет останавливаться на мосту над рельсами метро. Схватится накрепко за прутья ограды моста. Будет кричать: «Вы все гадкие! Я вас не люблю! Не приходите на мой праздник!» Но папа не теряет хладнокровия. Он улыбается прохожим. Вспоминает видео, которое жена ему показывала. Там советовали не выходить из себя и оставаться спокойным и собранным, когда у ребенка случается истерика. Он представляет себе, что злость – это волны, они омывают его, но не могут сдвинуть с места. Он представляет себе, что находится в центре силового поля, на которое старшая не сможет повлиять. Папа кормит сидящего в коляске сына кусочками фруктов. Потом достает телефон и пытается изобразить, что так и планировал стоять тут, на мосту, ближайшие двадцать минут, пока старшая надрывается, а соседи, родители одногруппников, пенсионеры и собачники проходят мимо, поглощенные своими жизненными заботами. У дочки по щекам текут слезы. Младший смотрит на них с изумлением, словно пытается разгадать, что же тут происходит. Папа ждет немного. Потом еще немного. После этого в пятый раз пытается подойти к ней и уговорить, завлечь ее телевизором, фруктами, но ему сложно оставаться естественным, ведь у каждого окна есть глаза, в каждом проезжающем автомобиле сидят знакомые, коллеги по старой работе, бывшие подружки, школьные карьерные консультанты, социальные работники, и все они следят за каждым его движением, хотят знать, справится ли он, делают пометки у себя в блокнотиках и переглядываются понимающе, когда папа, потеряв терпение, хватает старшую за комбинезон и тащит домой под мышкой как дергающееся полено. Старшая то смеется, то плачет, а потом уже только плачет. Она издает душераздирающий протяжный вой, который эхом отзывается между многоэтажек и заставляет едущие мимо машины сбавить скорость. Когда на пути им встречается пара соседей, старшая кричит:

– Ай, папа, ты делаешь мне больно! Больно!

Папа притворяется невозмутимым, он улыбается соседям, строит из себя такого папу, каких ему доводилось видеть в метро, эти папы обмениваются взглядами с другими папами, когда их дети начинают визжать. Они тогда просто пожмут чуть растерянно плечами, уладят проблему и едут себе спокойно дальше. В отличие от него у этих пап не возникает импульсивного желания выйти из вагона, чтобы скрыться от взглядов окружающих, или всыпать ребенку, потому что надо, потому что он маленький, потому что так явно показывает, что без папы ему не обойтись.

Около пяти они обедают, в полшестого приходит мама, она извиняется за опоздание ‒ на красной линии метро случился сбой в расписании поездов.

– Надо же, какая неожиданность, – говорит он. – Если в следующий раз выйдешь с работы чуть раньше, может, будешь дома как раз к обеду.

– Хорошо, – отвечает она. – Давай ты будешь срываться на ком-то другом, ладно?

– Ни на ком я не срываюсь, – говорит он. – Просто мне все мои усилия кажутся совершенно неоправданными – я ведь с утра до вечера верчусь, отвожу, забираю, покупаю, готовлю, а потом приходишь ты такая вся вальсирующая на полчаса позже, чем надо, и такая…

– Милый, – перебивает она его. – Присядь. Поешь. Отдышись. А когда дети уснут, поговорим. Ты приготовил что-нибудь вкусненькое?

– Из того, что со вчера осталось, – отвечает папа.

Младший, которому годик, сидит в своем стульчике и ест сам, никому не позволяет себя кормить и требует, чтобы у него всегда было две ложки: одна, чтобы пихать еду в рот, другая, чтобы барабанить ею по столу, бросать на пол и тыкать в потолок. Для начала он съедает две вареные экологические морковки, потом миску кукурузы, потом спагетти с мясным соусом, потом пару фруктов, лучше всего идут мандарины, но их нужно нарезать на кусочки, потому что целая долька может застрять в горле, так говорит мама. С сосисками то же самое. Наевшись, он швыряет на пол остатки фруктов, макаронины, мясной соус – все летит на паркет и поливается водой из подтекающей кружки-непроливайки. Старшая, которой четыре, ест сама. Она взрослая. Кроме тех случаев, когда она сильно устала после садика. В последнее время она сильно устает после садика. И хочет, чтобы ее кормили. Ей хочется рассказать про Сикстена, который считает ее трусихой, просто потому что она не полезла на крышу. И про Анни, которой исполнилось пять, и про Бу, у которого всего две буквы в имени.

– Две буквы! – кричит старшая и удивленно трясет головой.

– Да уж, – отвечает папа. – Ну ты все же про еду не забывай.

– Да ем я, – говорит старшая и кладет голову на стол.

Папа и мама пытаются заново научиться ладить друг с другом. Они пробуют поддержать разговор. Она рассказывает что-то о коллеге, которому досталась по наследству собака, которая… младший дотягивается до стоящего на столе графина с водой и переворачивает его, папа встает, чтобы взять тряпку, старшая кубарем летит со стула, мама поднимает старшую, папа наклоняется, чтобы протереть пол и убрать остатки мясного соуса, младший вытирает руки об папины волосы, мама пытается закончить предложение про унаследованную собаку, старшая громко кричит «ку-ку ку-ку кукареку», мама говорит, чтобы она ела, а не баловалась, старшая отвечает, что не позовет маму на день рождения.