– Эй! Слушай! Слышишь меня? Завязывай уже на фиг. Так нечестно. Серьезно. Ты же должен понимать, что мы делаем все, что в наших силах. Все, что в поликлинике советуют. Репетируем с тобой вечерние ритуалы. Бобовых на ужин не даем. Каждый вечер кормим тебя одной и той же безмолочной экологичной кашкой. Желаем спокойной ночи лампам и машинкам. Чистим зубки. Читаем сказку на ночь и закутываем тебя. Включаем ночник и тихую усыпляющую музыку. Берем тебя на руки, когда ты просыпаешься, кладем обратно, когда успокаиваешься. Но вся эта семейная история, она же строится на том, что ты тоже как-то вкладываешься. Ты не можешь и дальше просыпаться по десять раз за ночь, если мы как родители делаем все от нас зависящее. Обещаешь, что будешь стараться чуть больше? Что сделаешь все возможное, чтобы такое больше не повторялось?

Но папа не выходит из спальни, вместо этого он пробует успокоить младшего, издавая звук, похожий на шум волны, потом на рычание двигателя, потом опять на шум волны, но сын не успокаивается, и волны становятся похожи на цунами, такого кто угодно бы испугался, хотя иногда папе удается развеселить младшего этим звуком так, чтобы тот прокричался до сипоты, выгнулся и загулил. Очень часто это вообще не срабатывает и младший пугается папиного рыка как у моторной лодки, так что еще двадцать минут потом уходит на то, чтобы его успокоить. Когда он наконец засыпает, взмокнуть успевает папа. Он стоит несколько минут, глядя в пустоту. Потом забирается в постель и пытается уснуть.

В последнее время все папины сны о детских площадках. Он качает младшего на качелях. Младшего тошнит. У папы не оказывается при себе влажных салфеток и вместо этого он вытирает его слюнявчиком. Вот и весь сон. В другом сне они сидят в песочнице. Просто сидят. Идет время. Младший берет песок и насыпает в ведерко. Потом высыпает. Потом берет еще песку и насыпает в ведерко. Рядом садится птичка и смотрит на них. Птичка поворачивает голову набок движением, которое папа воспринимает как сострадание, хотя, возможно, это знак равнодушия. Младший не замечает птичку. Он поглощен пересыпанием песка в ведро и из ведра. Вдруг он краснеет и начинает кряхтеть от натуги. Остаток сна папа ходит по большому универмагу и длинным коридорам вроде университетских в поисках пеленального столика. В последнее время доходило до того, что он сам во сне думал, до чего же убогие у него сны.

«Да встряхнись ты уже наконец, – говорил он сам себе во сне. – Пустись ты во все тяжкие. Вылезай из песочницы, выйди на шоссе, вломись в какую-нибудь машину, которая ждет на светофоре, и дуй в ближайший дневной стриптиз-бар. В Швеции вообще есть стриптиз-бары?» «Это же сон, придурок, здесь все возможно!» – о твечал он сам себе. «Точно», – с оглашался он с собой и оставался сидеть в песочнице.

Младший ест песок. Папа вынимает песок у него изо рта и говорит:

– Нельзя есть песок.

Сын засовывает в рот еще немного песка.

Папа вынимает его и повторяет:

– Нельзя есть песок.

Папа ужасно устал, но почему-то не может уснуть. Наконец он засыпает. Через десять минут просыпается младший.

Дедушка, который папа, по-прежнему лежит на диване. Мышцы его ослабли. Позвоночник не держит. Боль в ногах все сильнее, хотя ходит он все меньше, и эта боль уже никуда не денется, потому что она непременный спутник его неизлечимого диабета. Недостаточный приток кислорода в кровь покалечил нервы в ногах.

Тело гниет изнутри, и совсем скоро ему придет конец.

Но хуже всего со зрением. Временами глаза работают как надо. Он смотрит TV4 и различает волоски в бороде у диктора, который объявляет, что сейчас начнется сериал «Без следа», а после него покажут «Крепкий орешек 1» и «Крепкий орешек 2» подряд. Папа улыбается, потому что сложно представить фильмы лучше этих двух. Особенно хороша вторая часть. Начинается «Без следа», и в одном глазу у него все мутнеет, ему приходится прищуриться, чтобы сфокусировать зрение, он не может различить, кто там ходит по заснеженному кладбищу: то ли это мужчина, то ли женщина, то ли лось. Он слышит голоса, полицейские переговариваются на английском, трогается машина, проезжают еще две машины, потом детский смех, скрип от качелей или от несмазанного велосипеда, выстрел, еще два, торопливые шаги, тревожная музыка. Его бывшая жена говорит, что не так все плохо, раз это лишь временные приступы, дети говорят, что он себя накручивает, парень в порту говорит, где в последний раз видел его дочь, но отказывается брать деньги, дочь сначала не узнает его, потом узнает и убегает, ее мать говорит: «Ты не имеешь права преследовать мою дочь».

Надо проверить зрение. Дети должны ему помочь. Пусть залезут в интернет и забронируют ему МРТ всех органов, чтобы он наконец узнал, что с ним не так. Что-то точно не так. Он это чувствует. Только не знает, что именно. Примерно на середине первой рекламной паузы зрение восстанавливается. Серая муть обретает контуры и цвета. Потом начинается «Крепкий орешек 1». Папа засыпает с улыбкой на губах.

Раннее утро пятницы. В семь двадцать жена, которая мама, заявляется в адвокатское бюро, занимающееся профсоюзными делами, где работает юристом. До девяти, пока нет секретаря, она успевает отправить двадцать мейлов, подготовить одно дело для подачи в Административный апелляционный суд и просмотреть материалы к первой на сегодня встрече. Когда клиентка не появляется к назначенному времени, она просит секретаря дозвониться до нее. На звонок откликается папа клиентки.

– Мы тут. На улице. Она передумала.

– Я спускаюсь, – говорит юристка, которая мама.

Девушка сидит на скамейке в парке, подавшись вперед, так что волосы закрыли лицо.

– Вы кто? – спрашивает папа.

– Ваш законный представитель, – отвечает юристка.

– А по голосу я вас иначе представлял, – говорит папа.

Юристка садится на скамейку. Она откашливается. Потом говорит, что понимает, как это все мерзко. И что бояться в такой ситуации совершенно нормально. Она чуть наклоняется вперед и шепчет:

– Но если мы не заявим на этих гадов, они так и будут продолжать. А этого не должно произойти. Мы остановим этих поганых уродов. Мы их уничтожим, понимаешь? Устроим бойню в зале суда. Кровавую баню. Клянусь тебе. Поверь мне.

Девушка смотрит на нее в замешательстве.

– Вы говорите совсем не как адвокат, – произносит она.

Юристка улыбается.

– Я профсоюзный юрист, – говорит она в ответ. – Хотя и не совсем обычный профсоюзный юрист.

Пока они поднимаются в лифте, юристка, которая мама, рассказывает о своем прошлом, в каком районе жила и какой индекс чеканила рэпом в юности[16], как родители бились за то, чтобы она получила образование и начала работать в такой навороченной конторе.

– Когда я только-только получила диплом, я все боялась, а вдруг люди догадаются, кто я такая, – говорит она. – Теперь уже не боюсь.

– Повторите, что мы с ними сделаем, – просит девушка.

– Устроим массовую резню, – отвечает юристка. – Никакой пощады. Всех казним.

Девушка улыбается. А вот у папы вид озабоченный.

В комнате за закрытыми дверями девушка начинает свою историю. Это папа посоветовал ей ту работу, он заказывал из их ресторана кейтеринг к себе на работу и прочитал на сайте, что им требуется персонал. Она начала работать, когда ей было пятнадцать, первое лето посудомойкой, а к осени стала помогать в цехе холодных закусок. Владельцы там два брата. Один относился к ней хорошо по-нормальному, а вот у другого это «хорошо» напрягало с самого начала. Он начал отпускать ей комплименты, говорил, что она светлая как солнышко, хорошенькая как летний лужок, что он всегда радуется, когда видит ее, ну и всякое такое.

– Но ведь так и есть, – говорит папа. – Если кто-то к тебе хорошо относится, разве это повод возмущаться?

Как-то вечером хозяин преградил ей дорогу и спросил, не хочет ли она заглянуть к нему в контору, а когда она отказалась, он посмеялся и спросил, неужели она не поняла, что он просто шутит.