– Спасибо, что напомнили, – отвечает папа. – Вечно ее забываю.
Они заходят внутрь. Он убирает чек в бумажник. По дороге от кассы он удивляется, зачем сказал, что вечно забывает свою карточку, ведь у него собственная банковская карта с восемнадцати лет, и он не припомнит, чтобы хоть раз ее где-нибудь забыл.
В парке развлечений все выкрашено в сиреневый, желтый и красный, твердые поверхности обиты поролоном, пол мягкий, а вместо перегородок натянуты сетки, так что, когда старшая карабкается на верхний ярус игровой площадки, они не теряют друг друга из виду. Старшая взбирается по веревочной лестнице, прыгает с одного поролонового конуса на другой, раскачивается на лианах, съезжает вниз по желтой горке-трубе. Довольный младший сидит в бассейне с шариками. Он издает громкое мычание, к которому обычно прибегает, лишь когда видит, как кто-то ест мандарины, включает фонарик или набирает воды в ванну. Такое «Му» значит «Дай мне», «Хочу играть», «Об этой штуке я мечтал всю мою коротенькую жизнь».
Папа сидит на полу рядом с младшим. Папа поглощен происходящим на все сто процентов. Он наслаждается моментом. Он действительно целиком и полностью со своими детьми, здесь и сейчас. Потом он включает камеру, чтобы сделать несколько снимков и послать их жене. После этого смотрит, не пришел ли ответ от папы. Потом убирает телефон и снова погружается в происходящее. Потом опять достает телефон и просматривает заголовки утренних газет. Опять откладывает телефон. Потом просматривает выпуски с вечера.
Раздел культуры. Светскую хронику. Потом снова откладывает телефон. Потом проверяет Фейсбук, Инсту и Твиттер. Потом снова откладывает телефон. Он поглощен моментом. Он здесь и сейчас. И нигде больше. Старшая, которой четыре, берет два больших поролоновых кубика и пытается закинуть их вверх на горку.
Младший стучит одним шариком о другой. Папа тихонько вставляет в одно ухо наушник. На сцене Ричард
Прайор[18], он подшучивает над одним из зрителей, который пытается его заснять (you probably ain’t got no film in the muthafucka either[19]), шутит, что белые, вернувшись на свои места из туалета, застанут на них черных (oh dear[20]), звуками имитирует, как трахаются его карликовые обезьянки, потом озвучивает свою овчарку, которая утешает его, когда обезьянки помирают, а после утверждает, что в одиночку прошмальнулся по всему Перу. И хотя папа помнит все шутки наизусть, он сидит в бассейне с шариками и тихонько посмеивается про себя. Он чувствует себя хорошим папой. Во всяком случае в тысячу раз лучше, чем тот папа, который должен был быть здесь в десять и до сих пор не появился.
Да. Он молодец. Он со всем справляется. Хотя никто его этому не учил. И именно в этом месте и в эту минуту, с младшим, который пускает слюну и кидается шариками, со старшей, которая заталкивает кубики в желоб пустой горки, и с Прайором, который имитирует звук пробитой шины, рассказывая, как прострелил собственную машину в попытке помешать бывшей жене бросить его, папа чувствует себя по-настоящему счастливым. Вот ради таких мгновений я и держусь.
Когда они проснулись сегодня в пять утра, он взял детей на себя. Приготовил завтрак, поменял обкаканный памперс, напоил их серебряным чаем, любимым напитком его бабушки по материнской линии, который готовится из теплой воды, молока и меда. Правда, жена до смерти боится, что дети переедят сахара, поэтому рецепт сократился до теплой воды и молока, а из-за того, что жена вычитала о каких-то последних исследованиях, утверждающих, что обычное молоко может вызывать рак, утренний напиток детей теперь состоит из теплой водички с овсяным молоком. Подается напиток в рожках. Вообще-то дочь уже слишком взрослая для рожка, а сын слишком маленький для серебряного чая, но дочь хочет быть маленькой, а сын взрослым, так что оба начинают утро именно так. Когда встает жена, оба ребенка уже одеты, на столе приготовлен для нее стакан воды с лимоном, каша из плющеного пшена, он успел достать посуду из посудомойки и ему хочется думать, что сделал он все это, потому что он хороший человек и что его действия естественны и органичны. Но он никогда не делал ничего без напряжения и усилий. Всякий раз, когда он что-нибудь делает, он думает о том, как это воспримут другие, хвалит себя за то, что разгрузил посудомоечную машину и заглушает голоса, которые нашептывают ему, что он ненавидит такую жизнь, что существование его никогда не было настолько унылым и что ему хочется лишь одного: встать и уйти. Просто бросить все и исчезнуть.
Но сейчас он сидит в бассейне с шариками и чувствует, как его переполняет признательность. Он счастлив. Вот оно, золотое время. Он будет чертовски скучать по этим денькам, когда дети разъедутся кто куда. Хотя сейчас время застыло. Они пришли сюда в четверть одиннадцатого. Теперь на часах двадцать минут двенадцатого. Кидаем шарик. Берем шарик. Кидаем шарик. Берем шарик. Меняем подгузник. Вытираем слюни. Кидаем шарик. Берем шарик. Кидаем шарик. Берем шарик. Спасает только голос Прайора, который рассказывает, как он один раз случайно поджег себя, после чего наступило самое блаженное время в его жизни: он лежал в больнице и ничегошеньки не делал.
Старшая, которой четыре, трет себе между ног.
– Пора пописать, солнышко? – кричит папа.
– Нет, – кричит старшая ему в ответ.
Младший подползает к трем кривым зеркалам. Он видит свое отражение и улыбается, сверкая всеми своими четырьмя зубами, его светло-синяя рубашечка у горловины стала темно-синей от текущей слюны.
– Ты точно не хочешь пописать? – с прашивает папа у старшей.
– Точно, – отвечает она.
Папа продолжает сидеть в бассейне с шариками. Две мамочки или мамочка с подружкой проходят мимо вместе с дочкой. Папа склоняет голову чуть набок, так что наушник выпадает из уха. В уме он проводит мгновенную калькуляцию. Оценивает другого ребенка по отношению к своему, сравнивает их по степени умильности, развитости, по наличию зубок и виду шмоток. Он приходит к выводу, что девочка выигрывает в плане умильности, зато у его сына голова больше, а это свидетельствует о будущем интеллекте. Одета она помоднее и поизысканнее, но у его сына одежда не такая затасканная и более практичная. Улыбка у нее, может, и миленькая, зато у его сына шевелюра погуще. Она может протопать несколько шагов сама, но при этом ее шатает из стороны в сторону, его же сын мастерский ползун, а с ходунками его и вовсе не догонишь. В итоге, пожалуй, ничья. Почти ничья. Папа улыбается женщинам. Они отвечают ему улыбкой. Ему знаком этот взгляд. Они думают, что он хороший отец, потому что именно так ведут себя хорошие отцы: они встают пораньше, едут в парк развлечений, меняют обкаканные подгузники, подбирают с пола детальки Лего, Дупло и Плеймо, собирают раскиданные полицейские машинки и мотоциклы, силиконовые ладошки и мягкие игрушки, пустые картонки и детские кошельки, карточки из игры «Мемори» и кусочки пазлов, варежки и шапки, носки и дощечки от термомозаики. Они наклоняются к ребенку, сгибаясь в три погибели, встают на колени, не ругаются вслух, учат своих детей, что самое важное в жизни, важнее всего – это не сдаваться. Никогда, что бы ни случилось, не говорить: не получается. Невозможно. Возможно все, все в твоих силах, только никогда-никогда нельзя сдаваться. Поняла? Так повторяет папа раз за разом, обращаясь к старшей.
– Ну даааа, – тянет старшая с интонацией подростка.
– Я серьезно, – говорит папа и предлагает дочке помериться силами.
Они носятся по гостиной, и дочь вдруг оказывается в непростой ситуации: папа ловит ее в смертельно опасный щекотально-целовальный захват, целует и щекочет, еще целует и щекочет, младший смотрит сначала в изумлении, потом расплывается в улыбке, а схватка все не кончается.
– Сдавайся, – кричит папа.
– Хорошо, – кричит дочь в ответ.
