– Ладно, с этим понятно, – прервал его Петр Козьмич, – с кабатчика мы отдельно спросим. Ты мне другое расскажи. А как ты в кабаке оказался? Что за радость у тебя была, что ты последнее пропивал? По порядку мне расскажи, все с самого начала. Тут важно понять, почему тебе эти монеты положили. Если ты случайным человеком оказался, а монеты положили, чтобы на тебя подозрение навести, это одно, а если тебя специально под тюрьму подводили, то это из мести, или обиды, или, может, знаешь ты что-то лишнее или видел, вот тебя и устраняют. Нужно бы нам этот клубочек размотать, тогда и дело раскроем, – пояснил свои вопросы офицер. – Только, вот, – продолжил он задумчиво, – я в первую версию не особенно верю. Сам посуди, – рассуждал он вслух, – делали они монеты фальшивые, никто их за руку не поймал, под подозрением не ходят, а тут сами взяли и показали, что фальшивые монеты отменного качества кто-то делает. Это ж, наоборот, все теперь начеку должны быть. А может, знают они о тайном расследовании, тогда другое дело, – он задумчиво замолчал.

Егор тоже молчал. Такие далекие мысли в голову ему не приходили, хотя уже несколько дней в дороге он только и делал, что думал, как эти монеты у него оказались? Что их подкинули, он и так знал. На кабатчика, конечно, больше всех других грешил, но еще знал, что ночью в кабак любой другой войти мог. Кабатчик, если оставлял кого на ночь, сам спал на раскладной кровати за прилавком. Что творится в зале, кто входит и выходит, мог и не видеть. Так мыслил Егор, а вот вопрос: почему именно ему, а никому другому, и вообще, зачем это кому-то понадобилось, – его как-то не беспокоили. А офицер-то правильный вопрос задает…

– Ну, – прервал его размышления Фролов, – рассказывай по порядку: как день провел, с кем встречался, с какой радости пил и почему один? Не спеши, все подробно вспомни и расскажи. Времени у нас – навалом, – он виновато улыбнулся.

– Ох, – невесело усмехнулся Егор, – даже и не знаю, с чего начинать, я ведь рассказчик не очень хороший.

– Ты начни, а я, если что не пойму, дополнительно спрошу, – ободрил Фролов.

– Ну, хорошо, тогда с начала… – он глубоко вздохнул, чуть помедлил, собираясь с мыслями и начал говорить. – Я в Сузун приехал не на базар, а на отработку. Я же возчиком, как помнишь, наш с отцом заводской оброк отрабатываю. Отец-то у меня уже старый, сам не может, только тягло с него никто не сымает, вот я за двоих и тяну. Стараюсь, значит, весной, чтобы пораньше начать, да к севу закончить свою половину, потом к себе на поле: отсеемся, опять на завод, отцову долю отрабатывать. Вот, значит… в этом году мне приказчик наш Малышевский и говорит, есть возможность в зиму начать, есть большая надобность в возчиках на заводе: поезжай, дело выгодное… Я и рад… Мы вроде с мужиками, которые тоже рано начать хотят, собрались вместе выехать, да тут мой шурин как раз проездом пожаловал. Он говорит: медвежью берлогу случайно рядом со своей деревней разведал. Сам-то он трусоват на медведя идти. Тебе, говорит, покажу место… Я ведь медведя, почитай, всю зиму искал, добыть хотел… Да никак не мог найти, мало их стало в наших местах… Я собрался…

– Ты медведя в одиночку хотел добыть? – прервал его Фролов из чистого любопытства.

– Одному, конечно, трудновато, вдвоем сподручнее, но шурин – не охотник, а кого другого, чтоб надежный мужик был, в тех местах я не знаю… Значит, один…

– А зачем тебе медведь? – вновь полюбопытствовал Фролов, хотя понимал, что к истории с монетами медведь никакого отношения не имеет, но как раз в этом ошибся.

– Да это давняя история. Мне шкура нужна была на шубу, чтобы отцовый долг закрыть.

– Это как? – вновь не выдержал Фролов.

– Отец мой ведь не крестьянином был, казаком… Служил он в Чаусском ведомстве при разных острогах и делах… Когда заводы стали в Алтае заводить, казаков начали верстать в приписные крестьяне. Вот и он под это попал.

– Так это когда же? – изумился Фролов, понимая, что Егор рассказывает историю минимум тридцатилетней, если не сорокалетней давности.

– Да, давно уже, еще до моего рождения. Я же говорил, отец у меня старый. Он же меня зачал, когда ему за 60 лет было. Крепкий он еще тогда мужик был… Казак… В молодости он на южной границе остроги возводил, там потом годовалил… И был у него друг закадычный, ему повезло, его не в приписные поверстали, а в Барнаульскую команду перевели, он там и служил, пока не помер. А отцу моему, в годы, когда большой падеж скота был, и тот без лошади-кормилицы остался, он пригнал кобылу жеребую да мерина. Платить отцу было нечем, он и сказал тогда, что, де, не к спеху, потом можно расплатиться: если не ему, то детям его тот долг выплатить можно. Сам-то вскоре и помер, царствие ему небесное… Ну, а отец-то мой этот долг частями платил его сыну. Он в Нижне-Сузунском заводе работает… Ну я и отвозил, когда деньгами, когда товаром каким… В последний раз, осенью, он сказал, что шубу хочет сшить медвежью и если я ему шкуру добуду, то и долгу нашему – конец. Вот я шкуру-то добыл и ему отвез. Вчистую теперь отцовский долг отдал… Это важно для него, отца моего, бывало, беспокоило… боялся он умереть не расплатившись. Да и мне… – Егор замялся, – радостно стало, что не нужно больше с ним расплачиваться… Неприятный он человек, нелегко с ним.

– А чем неприятный? Что у вас с ним было? – встрепенулся Фролов.

– Да вроде бы – ничего, но уж очень он угрюмый да нелюбезный. Вроде мы сыновья закадычных друзей, а он меня не разу в дом не пригласил, не то, чтобы за один стол сесть… Считал, видно, не ровня я ему, или еще что… В общем, не знаю, как объяснить, вроде мы с ним никогда не лаялись, делить нам нечего, долг он отцовский не вымогал, не намекал даже, принимал, сколько привезу, а не привезу, так и не спросит… Только что-то в нем такое… не знаю… Неприятен он мне… Я ведь в кабак ночевать пошел, а к нему даже на сеновал не попросился. Не люб он мне…

– И как же зовут его? Кто такой он, что тебе не ровня? – с любопытством спросил Петр Козьмич.

– Монетный мастер он, а зовут его Федор Иванович Черноусов.

– Монетный мастер? – оживился Фролов. – Ну-ка, ну-ка, подробнее…

– Не, он с этим не связан… – быстро ответил Егор, но тут же прервался, глядя на офицера озадаченно. – Думаете он?

– Я пока ничего не думаю, но хочу, чтобы ты мне подробно все рассказал. С самого начала. Как ты к нему приехал? Как встретились, о чем говорили? Куда ты потом пошел, с кем еще встречался? Давай-ка сначала.

– С начала? – как-то несмело протянул Егор и замолчал. Он опустил голову и начал перебирать в пальцах край рубахи, как будто что-то его взволновало. Фролов видел это, но не торопил, считая, что узник просто собирается с мыслями и вспоминает, чтобы ничего не перепутать. Егор поднял голову и начал, как обычно…

– Да нечего там рассказывать… То бишь… я не знаю, как и рассказать… – Егор опять на мгновение замолк, потом тряхнул головой, как будто отгонял морок и начал рассказывать.

20 апреля 1800 г.

На базарной площади было людно, это Егор заметил еще на въезде. На санях проезжать сквозь ряды, где толпится народ, он не любил, приходилось все время осаживать кобылу, не ровен час, на кого-то наскочишь… Он хотел было свернуть и поехать проулком, но оттуда навстречу ему выезжали сани. Не разъехаться, уж лучше бы он выбрал другой день. Пришлось все же пробираться по главной торговой улице. Это была вовсе никакая не улица, а край огромной площади: по одну сторону ее стояли длинные приземистые заводские склады, а другую означили прямой линией телеги и навесы приезжих на торг. Большинство из них были окрестные крестьяне, которые привезли в Нижне-Сузунский завод продукты: муку, рыбу, сало, квашеную капусту, моченую клюкву, соленые грибы, хлеб, булки, калачи, пироги и другую снедь. Этот край базара так и называли – съестной. Егор вылез из телеги, взяв кобылу под уздцы, пошел с ней рядом. Его несколько раз окликнули знакомые по извозу мужики, с которыми он поздоровался на ходу. Миновав базарный ряд, перед выездом на плотину он свернул направо и все еще ведя кобылу в поводу, бодро зашагал вдоль пруда. Ему нравилась эта улица монетной половины. Домов здесь было немного. Они тянулись вдоль одной стороны и, все были большими, крепкими, добротными, на высоких подклетах с резными наличниками и высокими коньками крыш. Широкие ворота на мощных столбах и длинные окошки домов весело и надежно смотрели на заводской пруд. Да, так, именно надежно. Казалось, ничего не грозит в жизни ни домам, ни их обитателям, поскольку жили на этой улице лучшие люди Сузунского монетного двора: монетчики, гуртильщики, прорезных да прокатных дел мастера. Короткая, чуть кривая улица, повторявшая очертания берега заводского пруда, упиралась в самую большую усадьбу, раскинувшуюся на небольшом мысе. Усадьба эта стояла как бы особняком, не в общем ряду, а поперек и через небольшой проулок, так, что соседей у нее не было, зато во двор вело сразу два въезда – с улицы и с проулка. У уличной части ее окружал высокий забор с воротами и массивные хозяйственные постройки так, что во двор даже невозможно заглянуть. Дом стоял в глубине усадьбы и возвышался над воротами только резным коньком крыши. Задняя часть усадьбы выходила двумя сторонами на широкий мыс, образованный водами речки и пруда. Сейчас сквозь голые ветки вербы и черемухи, росших на самой кромке берега, с дороги можно было разглядеть в конце огорода баню, стоящую прямо у берегового обрыва, а рядом мостки: то ли для купания, толи для полоскания белья.