Когда господин Канарат узнал, что учитель Осиор дал мне добро на лечение женщин и детей, чтобы помочь продать кибашамцам как можно больше рабов, его радости не было предела.

— О, Рей! Кибашамцы очень привередливы! Очень! Но и платят щедро! Не только серебром, но, бывает, и золотом или камнями, что очень выгодно! И почти никогда не торгуются, называют справедливую, но высокую цену, которую никто в здравом уме не перебьет. Так что работы хватит, парень! Точно хватит!

— Рад слышать, — ответил я. — Причем учитель разрешил мне работать не только с вами, а вообще, по всему рынку. Вас это устроит?

— Конечно устроит, Рей, конечно устроит! — заулыбался работорговец, стоя прямо сейчас с заложенными за широкий кожаный пояс большими пальцами. — Все же будут знать, кому обязаны такой услугой! Вот только по цене надо будет договориться…

— Как обычно, за печать, — мигом ответил я. — Тут, я понимаю, в основном Ис нужен, так?

— Да, в основном Ис, — согласился торговец.

Я чувствовал, что мужчина напрягся, ожидая оглашения цены.

Перед тем, как явиться на рынок, учитель отправил Ирмана в город, узнать, сколько берет за печать старая целительница из южной части Нипса, о которой упоминал Каранат, старуха Агама. Выяснилось, что за печать Ис в три дюйма женщина требовала пятнадцать серебрушек, а Эо у нее шла вообще по два полновесных за заклинание. Амулеты — еще дороже.

— Дюжина серебра за Ис, — огласил я цену Канарату.

По лицу работорговца было видно, что не на такие суммы он рассчитывал.

— Дорого, Рей, дорого….

— Так и кибашамские купцы щедро платят, — напомнил я мужчине.

В этот момент Канарат проклял свой длинный язык, я буквально видел это. Но слов не вернуть — сам же сказал, что сделка с северянами для него выгодна.

— И это не трехдюймовые печати, как у Агамы, — добавил я, чтобы чуть унять разочарование торговца, — а полноценные, с ладонь.

— Может, договоримся за восемь? — с мольбой спросил мужчина.

Как только вопрос касался торга и денег, работорговец переставал видеть во мне тощего подростка, что таскал для него воду. Внезапно для самого себя я понял, что прямо сейчас я разговариваю с мощным мужиком с позиции силы. Ведь я — маг, пусть и недоучка, а ему нужны мои услуги.

— Ис тяжелая руна, тем более, такая большая, господин Канарат. Могу скинуть до одиннадцати или десяти, и то, если будет очень много работы на всю неделю или сколько тут пробудут кибашамцы, — чуть понизив голос, вспомнив, как торговался с портным Ирман, сказал я купцу. — И только для вас, если понимаете.

И многозначительно посмотрел на работорговца, стараясь в точности повторить мимику ушлого слуги поясного мага.

Канарат от такого неумелого сговора зашелся от хохота, но по рукам мы ударили, совсем как взрослые; работорговец разнесет весть о том, что я лечу женщин и детей для продажи кибашамцам, а я ему за это скину цену.

А потом я будто попал в преисподнюю.

Когда ты живешь на улице, тебе некуда идти. Ну, в смысле, у тебя есть какое–то укрытие, место, где ты ночуешь, принимаешь пищу, хранишь свои немногочисленные пожитки. Но любой может тебя оттуда прогнать, ведь место тебе не принадлежит. Именно поэтому мы выбрали когда–то, еще с Финном, самый косой и дырявый амбар во всех рыбных доках, до которого точно никому не будет дела.

Тут же ситуация была совершенно иной: эти люди были заперты. Они были еще более нищими, чем когда–то я, ведь живя на улице, передо мной был весь мир и я был волен делать, что захочу. Хоть броситься на острые скалы под мысом, если голод доконает. Тут же люди даже не могли свести счеты с жизнью, потому что если поутру охрана обнаружит висельника или кого–то с вскрытыми или перегрызенными венами, то наказание, довольно жесткое, ожидает всех, кто остался жив. Они были ограничены не только в своем праве на перемещение, но даже в своем праве, жить им или умереть. И им приходилось жить, хотя я бы скорее назвал это «быть». Они просто «были» тут, в этих длинных бараках–казармах, ожидая, что кто–то их купит.

В первом же строении, куда меня привел лично Канарат, ютилось не менее сорока человек, хотя, на мой взгляд, тут могло уместиться не более двадцати. Грязные одеяла, расстеленные прямо на твердом земляном полу, несколько отхожих ведер, кислый запах застарелого пота, что висел в затхлом, неподвижном воздухе.

Бродяжничая, я повидал многое и, в целом, был готов к тому, что ожидало меня внутри. Я не был маленьким наивным мальчиком, нет, я знал, что помостам верить нельзя, там выставляют лучших и в лучшем виде.

Но только переступив порог рабского барака, в котором держали «живой товар» я в полной мере понял, почему мой учитель так ненавидит работорговцев. За что он их ненавидит. Вот за это, за то, что я видел и учуял внутри. Потому что даже в городском остроге с преступниками, которым на рассвете посекут руки, обращались лучше, ведь они, пусть и преступили закон, но оставались подданными Лаолисы. Эти же люди, что сейчас смотрели на меня и господина Канарата пустыми глазами, были лишены самого звания «человек».

«Товар» — так их называл Канарат.

«Живые мертвецы» — первое, что подумалось мне, когда я увидел безразличную пустоту в четырех десятках пар глаз.

Вот, людская масса зашевелилась, а вперед вышел один из охранников, что работал на Канарата. Свистнула короткая плеть, от щелчка которой я непроизвольно вздрогнул.

— А ну! Встать! Женщины с малыми детьми и рожавшие! Ко мне! — гаркнул детина и я заметил, как переступая через соседей, закованные в ножные кандалы — чтобы не убежали — к нам двинулись пять рабынь.

Одна из них держала на руках маленького мальчика, лет двух, не старше. Малыш даже не реагировал на окружающее пространство — просто тупо смотрел в одну точку, цепляясь одной рукой за шею матери.

— Вот, пять кандидаток, которых я бы хотел показать уважаемым господам из Кибашама, — сказал Канарат. — Но в этом бараке болели, так что все мучаются животом и так, по мелочи…

Мелочи я увидел позже. Ужасно натертые от кандалов лодыжки, иссеченные спины со свежими красными полосами, несколько гнойных, застарелых ран.

Первое же лечение показало, что одной печати Ис может быть недостаточно. Если речь шла о какой–то гниющей ране, то сначала ее надо было очистить печатью Бор, а потом уже исцелять с помощью второй желтой руны. Но господину Канарату я об этом не сказал, памятуя слова учителя о том, что этих несчастных стоило бы лечить даже и бесплатно, лишь бы позволили. Лишь бы северные купцы обратили на них внимание.

К моему удивлению, после трех печатей Бор и шести печатей Ис, что я наколдовал в течение часа, чувствовал я себя неплохо. Даже остались силы очистить дюжину бочек с водой, которые по привычке натаскали ребята и работники рынка.

Все печати женщины восприняли, как должное. Я знал, что исцеление не самый приятный процесс, место раны жжет и щиплет в то время, когда работает магия, но все рабыни приняли это безучастно. Будто бы были где–то не здесь. А вот Канарат остался очень доволен проведенной процедурой. На тех местах, где еще утром у рабынь были язвы и волдыри, сейчас красовалась чистая и гладкая кожа, будто бы они не просидели невесть сколько в этих бараках. Одной молодой девушке я даже смог вывести старые шрамы со спины и шеи, которые она, по комментариям охранника, получила у прежнего хозяина, владельца публичного дома в Нипсе.

Но вот расчет получать было тяжело, впервые за все время моей работы на невольничьем рынке, и как в качестве бродяги, и как в качестве ученика мага.

— Три бочки с водой, это шесть серебрушек, и шесть печатей Ис, еще три полновесных… — сосредоточенно проговаривал Канарат, отсчитывая необходимую сумму из своего кошеля.

После я прошелся по другим торговцам, получил и с них плату за очистку воды. Итого дневной доход составил четыре полновесных и еще четыре мелкие монетки. Колоссальные деньги.

Вот только радость от заработка была сомнительная. Я ссыпал монеты в мошну, будто бы они жгли мне руки, а после — поторопился убраться от невольничьего рынка подальше.