– Инспектор виноват, что ты деда живым не застал? – гремел голос Фёдора Николаевича за дверью кабинета. – Пансион виноват? Вся Москва?.. А кто виноват? Я? Я – должен был дома тебя посадить? Недорослем?..

Мария Аркадьевна крестилась в коридоре. Что-то грохнуло об пол, рассыпалось, зазвенело – Фёдор Николаевич разбил часы. Слава Богу – не сыну об голову…

Владимир вышел бледный, со слезящимися глазами и узкими зрачками. Отмахнулся от объятий матери, пнул дверь в залу – и прошагал в свою комнату.

Через год родители попытались отдать его на службу в Александрийский гусарский полк. Но ни чёрный доломан с петлями, ни ментик с белым мехом пользы ему не принесли. Владимир играл и пьянствовал в обществе полковых друзей. Чтобы не позорить честь мундира и фамилию, он так и ушёл в отставку портупей-юнкером – и сбежал в Превернино. А оттуда в Петербург. Так и стал бегать. От себя, от памяти, от родителей, от соблазнов. От пьянства его отвернуло, и он стал любимцем петербургского бомонда – внук светлейшего князя.

Дедушку похоронили в Доброве рядом с храмом. Ольга выплакалась на похоронах. Евдокия молчала. В церкви её качало, как огонёк восковой свечки, тающей в пальцах. «Ольга любила дедушку крепче», – решил Фёдор Николаевич.

После церкви и кладбища чёрная карета везла их в Первино – где никто не встретил. Где за столом в гостиной собрались соседи. Где не было больше дедушки – а дом остался. И парк остался, и нивы, и скотный двор. Из кареты глаза привычкой искали дедушку на балконе, на террасе. Пусто! В гостиной смотрели на двери спальни, библиотеки: вот сейчас откроется, и дедушка выйдет… Не выйдет! И голос его не слышался ни в одной из комнат.

На поминках Евдокия не могла есть. В горле словно камень застрял. «Не зря я заставляла её учить придворный этикет», – думала Мария Аркадьевна.

А следующим утром – когда не к кому оказалось ехать… пробилось. «Не хочу! Не хочу!» – кричала Евдокия до хрипоты. Её кропили святой водой, давали пить. Вода текла из её губ на постель и рубашку.

– Что с нею делать? – спрашивал Фёдор Николаевич.

– Не знаю, – плакала Мария Аркадьевна.

– Как так – не знаете? Вы с пелёнок усвоили столичную моду стенать и в обмороки падать, а она всё от вас переняла!..

После похорон начались неурожаи, доход с земли с каждым годом уменьшался. Хозяйство рушилось без добрых рук.

Лужица слёз растекалась по льду на качели. Кучер вернулся. Евдокия поцарапала щёки налипшими на варежки ледышками.

– Поедем в Доброво.

Она прошла по рыхлому снегу к белому памятнику с отчеканенными на мраморе буквами:

Под сим камнем погребено тело светлейшего князя

Николая Андреевича Превернинского.

Скончался 11 мая 1819 года.

Жития его было 71 год.

Господи, прими дух его с миром.

Милый дедушка…

Евдокия говорила с ним молчанием.

В Превернино расцветала весна. Жарче и жарче грело апрельское солнце с каждым днём, а утро оставалось свежим и прохладным. Чистые ручейки струились с горок, омывали теплеющую землю, уносили жёлтую прошлогоднюю траву. Почки в лесу распускались на глазах, и радостные птицы пели по-весеннему на разные голоса.

В лёгкой ночной сорочке, с распущенными волосами Ольга стояла на балконе, смотрела на светлеющий горизонт. Чистое небо встречалось с самим собой в её глазах.

– Ты думаешь о Первине? – Евдокия вошла к ней в спальню. Вдохнула утреннюю свежесть лесного сквозняка – и подставила лицо млечным лучам зари.

– Тоскливо и больно, – сестра куснула нижнюю губу. – Скоро Володя приедет. Какие вести он нам привезёт? Кто станет хозяином нашего Первина?..

Из дальнего леса зазвучали переливы русской свирели. На щеках Ольги появились ямочки:

– Это Матвей!

С весенним теплом каждое утро семнадцатилетний дворянин вставал на рассвете, садился в лесу под деревом или на поваленный ствол и играл на свирели. Соседи называли его «безобидный вольнодумец» – молодой Бакшеев презирал городскую моду и носил русскую рубашку-вышиванку. Но такое вольнодумство его годам было простительно. Он напоминал лесного языческого бога. Или Леля. Волосы золотисто-русые вихрились на висках и надо лбом, но причёске поддавались. Густые брови тоже гнулись непослушно. Но в правильных, прямых линиях славянского носа и мягких губ угадывался некрестьянский сын.

Ольга и Матвей родились в один год, в один месяц, с разницей в три дня. И росли вместе.

В малиновом платье, с заплетённой от темени светлой косой, Ольга бежала по весеннему лугу, подхватывая подол и перепрыгивая ручейки. Приблизилась к опушке – и тоненький голосок свирели замолк. Ноги её остановились – забегали глаза. Из парнóй земли пробивалась свежая трава; маленькие, солнечно-жёлтые цветки мать-и-мачехи и синевато-голубая пролеска вблизи молодого дуба живили едва пробудившийся лес. Вот и Матвей явился – с огромным пушистым букетом вербы.

– Это для вас, Ольга! – он пал на колени с молодецкой улыбкой.

Они вместе пошли вдоль ручья-канавки по мягкой, бугристой, вздутой вешними водами земле. Прогулка не ладилась: не улыбалось, не ворковалось.

– Что с тобою, Ольга? Зимой мы так редко встречались, и я так давно не видел твоей улыбки. Ты знаешь, как я люблю твою улыбку. Почему ты грустишь?

– Стоит ли говорить тебе об этом, Матвей?

– Расскажи, я всё для тебя сделаю! – он заглянул ей в лицо. Чуть набухшие веки заставляли его синие глаза смотреть как-то виновато или даже жалобно.

Она потупилась:

– Мы едва не разорились.

– Не грусти, Ольга! Поверь – я буду любить тебя, что бы ни случилось. Да хоть и без приданого! Не тревожься, я и мой папенька… мы поможем вашей семье!

– Не надобно уже помогать, – она мотнула головой. Всхлипнула и зажала ладошкой глаза.

Матвей сморщил брови, приоткрыл губы. Развёл руки – и укрыл её в щедрых объятиях:

– Оленька, только не плачь! Я… я прошу тебя… Ольга, ты же знаешь… я не переношу девичьих слёз.

Она оперлась о его руку и села на сваленный ствол.

– Владимир уехал в Петербург продавать дедушкино имение.

Матвей гладил её шёлковые пуговички на спине:

– Я понимаю твои страдания, Ольга. Мне было бы так же больно, ежели бы я потерял наше Бакшеево. Я просто… не знаю, что сказать тебе…

Светлая головка приклонилась к его льняному рукаву.

– С тобою так хорошо, Матвей. Ты словно солнышко. Когда я рядом с тобой – и о горестях думать не хочется. Прошу тебя, поиграй для меня. Что-нибудь грустное…

Элегия свирели заструилась по лесу, завиваясь в диких стволах, зазвенела небесными отзвуками. Прижимая к губам черёмуховый срез, Матвей взглядывал то на свежее небо и макушки голых осин, то в лицо Ольге. Её маленький рот, губки полумесяцем так и манили – как малина в сахаре.

Последнюю ноту повторило эхо – и она вскочила со ствола к другу, обняла его за шею, прижалась прохладной щекой.

– Как бы мне хотелось, Матвей, быть с тобою и смотреть на тебя вечно, когда ты играешь для меня!

– Так не уходи.

Он взял её за руку, и они пошли опушкой до Превернина. Двухэтажный белый дом с колоннами утопал в змеящихся яблоневых ветках.

– Должно быть, Владимир уже вернулся, – Ольга насупила тонкие брови. – Мне надобно домой.

– Завтра я снова жду тебя, – Матвей тронул музыкальным пальцем её щёчку. – Милая Оленька, обещай мне, что не станешь грустить.

– Я буду думать о тебе – и это поможет мне всё принять.

Она поцеловала его запястье под вышитой славянскими крестами манжетой. И пошла к дому.

***

В кабинет Фёдора Николаевича постучали. Дверь боязливо отворилась, и заглянул Владимир с чёрной шкатулкой в руке. Отец вытянул раздвоённый ложбинкой подбородок:

– Что?

– Всё.

На стол хлопнулась пачка ассигнаций. Вторая, третья. Четвёртая! Фёдор Николаевич перестал морозить глазами мрачное лицо сына – и посмотрел на серые кирпичики.