– Помилуйте! – Владимир улыбался. – Как я могу сделать выбор, когда одна из вас краше другой? Но ежели вы признаетесь, все ли танцы у вас расписаны…

– У меня свободны три кадрили, – сказала носатенькая блондиночка.

– А я никому покамест не обещала мазурку, – ответила веснушчатая.

В завершении полонеза распускалось шествие – барышни возвращались к папенькам-маменькам.

– А вас, – Владимир склонился над ушком самой сладко-хорошенькой, Марии Матвейцевой, – я хотел бы иметь счастие пригласить на вальс.

Первый танец с Дрёминым был станцован. У Евдокии оставалось для него ещё два дозволенных. И на вальс, как нежених, он не мог её позвать. «Благодарю за полонез», – он поклонился и за левую руку подвёл её к отцу.

Вместе с ними подошли Бакшеев-старший с Марией Аркадьевной и Матвей с Ольгой.

– Сергей Павлович! – глаза именинницы светились, как полярные звёздочки. – Благодарю вас за этот бал! У меня никогда не было такого праздника! Это самый счастливый день в моей жизни!

Послышался хор скрипок – начинался немецкий вальс.

– Тогда позвольте пригласить вас, – и Дрёмин протянул Ольге руку в белой перчатке.

Она оперлась о его прямое плечо под эполетом. Матвей забрал на вальс Евдокию.

Обнимая друг друга за талию, пары закружились по гостиной, как фигурки музыкальной шкатулки.

– Не люблю вальс. В наши молодые годы этакие объятия в танцах почитались неприличными, – поморщилась Мария Аркадьевна.

Фёдор Николаевич поднял бровь:

– Позабыли вы, Марья Аркадьна, как, бывало, мы с вами…

Ольгины туфли-лодочки качались, как по волнам, поднимаясь на носки; каблуки бальных туфель Дрёмина прищёлкивали скрипкам. Она сделала рукой радугу над головой – вторую положила ему на пояс. Он повторил за нею. И валик подола раскрылся колесом – Дрёмин прокрутил Ольгу под рукой. И дальше повёл по гостиной – лицом к лицу.

– Как вы легко вальсируете! – прошептала она.

– А вы право рождены танцевать в Аничкове, – ответил Дрёмин ей в глаза.

На придворном балу… И она полетела в его руках, как бумажная балерина. Вихрь в глазах раскидал в брызги свечи, зеркала, картины, драгоценные камни, платья, фраки. Высокий кавалергард в красном и белокурая сельская красавица… Не видела Ольга разинутых ртов.

– И когда же она успела научиться так танцевать? – проговорила Мария Аркадьевна. Фёдор Николаевич молчал: глупости – все по молодости любят поплясать.

Дрёмин сделал с Ольгой три тура и повёл её к родителям. Она отпустила его руку и поплыла к ближайшему стулу. Улыбаясь, как одержимая. Кто-то спрашивал: «Свободна ли у вас кадриль?»

– Ольга Фёдоровна!

– Да ей дурно! Взгляните, как щёки раскраснелись! – звенели чьи-то голоса.

Кто-то помахал на неё веером.

– Простите. Я хотела бы пропустить кадриль, – выдохнула она. И улыбнулась застывшему перед глазами серебру эполет.

***

Вторую кадриль она танцевала с Матвеем – в квадрате с Дрёминым и Евдокией. Соседская барышня Юлия Гвоздева смотрела исподлобья бледными глазами, как сёстры менялись парами.

На мазурке она подхватила под локоть Дрёмина и Матвея и подвела к имениннице:

– Кого выберете?

Ольга улыбнулась:

– Мазурка – только для вас! – и протянула обе руки в высоких перчатках Матвею.

Дрёмин пригласил Гвоздеву. «Как она умеет разрешать трудные ситуации! – думал он, поглядывая на Ольгу. – Девица, кажется, хотела поставить её в неловкое положение. И могла рассорить меня с этим юношей».

Владимир устроился за зелёным ломберным столом и, отбросив белые перчатки, играл с тремя стариками в вист. Плутоватые голубые глаза из-под загнутых ресниц подглядывали в карточный веер – не в декольте мечтающих потанцевать с ним девиц. Этим глазам было уже не до них…

Оставшись без кавалера, Евдокия пошла к буфету выпить стакан воды. Мимо дивана, где судачили соседки почтенного возраста:

– Что верно, то верно – продать родовое имение нерусскому…

– Жаль, милая Дунечка, имение дедушки вашего, ой как жаль, – рассуждала дама в чёрном тюлевом платье на белом чехле. – Папенька ваш будто сгоряча продал. А кто таков этот Будрейский? Отколе явился, с фармазонскими замашками?

Евдокии будто в висок выстрелили его фамилией.

– Арсений Дмитриевич родом из Лифляндской губернии, – тихо ответила она, ища его глазами поблизости.

– Так он немец, – соседка цокнула языком.

– Или польский шпион, не приведи Господи, – подхватила другая. – А кто его знает? Ведь сам Наследник престола Константин Палыч в Польше живёт. И жена у него полька.

Евдокия закусила губу, чтобы сдержать улыбку. При чём здесь Цесаревич?

– А стихи его, говорят, в Петербурге таперича ни один журнал не берёт!

– Ох уж эти мне поэты… Je ne supporte pas14. А этого я и вовсе читать бы не стала. Потому что лично его не люблю.

– Вы – не любите? За что? – спросила Евдокия.

– Он лютеранин.

– Посмею с вами не согласиться. Граф посещает нашу церковь. Разве вы не встречали его на службах?

– Ну, не знаю, Дунечка, – дама в чёрном пожала плечами. – Je ne sais pas…15 На немке жениться собирался. Да свадьба расстроилась. Не то невеста отказала, не то сам он сбежал.

Евдокию будто заставили откусить червивое яблоко, да вдобавок облили кипятком. И горько стало, и жарко. Арсений Будрейский – мог убежать от невесты? Тогда ему верить нельзя.

«А ежели его сговорили против воли? Как меня – за Дрёмина…»

Кто знает правду?

Степан Никитич – вот кто не умолчит. Но… Взгляд Евдокии молнией прошёлся по гостиной: где граф Будрейский? Уехал?..

За летящими в мазурке парами она прошла в залу, где горничная убирала со стола грязную посуду и расставляла вазочки с блан-манже.

– Палаша, кто-нибудь из гостей уезжал?

– Нет, барышня, лошади все на месте, кажись…

Евдокия порхнула в двери, в коридор, спустилась парадной лестницей в вестибюль и прошла через пустую столовую. Потолок трясся под танцующими ногами.

За кухонной дверью смеялась Алёна:

– Да что вы, барин! Разве из нас сделаешь благородных? Уж какими родилися…

Она подбежала к печи, помешала поварёшкой в кипящем котле. Степан Никитич – и граф Будрейский – оглянулись на дверной скрип и встали из-за дубового стола без скатерти. На кухне пахло печёным мясом, сдобой и сушёными грибами.

– Продолжайте, прошу вас, – Евдокия села напротив.

– Я говорил о том, что было бы справедливо ввести у нас единое образование для всех сословий, – сказал граф Будрейский. – Пусть крестьянским детям не пригодятся светские манеры и риторика – но они и не помешают.

– А коли кто не захочет учиться? – спросила Алёна.

– Мотивировать надобно учение – вежливостью и собственным примером учёного сословия. А начать следует с защиты прав. Хотя бы с понимания, что грубость и всякое уничижительное слово – убивают.

– А вы, барышня, поди желаете чего? – Алёна не садилась, замерла перед господами внаклонку. – Стеша-то ушла, делов у ней много. Меня здеся за себя оставила…

– Я желаю тут побыть. Устала слушать сплетни…

– О чём? – спросил граф.

– О вас. И о вашей несостоявшейся женитьбе.

Степан Никитич загоготал.

– Должно быть, они слышали об Анне Гернер, – брови, как были прямые у Арсения, так и остались. Лоб – гладкий. И глаза – как у голубка, невиноватые…

Не скажет так не скажет. У Евдокии похолодели пальцы, но выспрашивать она не стала. Обидеться хотелось. Да только за что?

С чёрного хода на кухню вбежал пятилетний братишка Алёны – курносый, с веснушками, под горшок постриженный, в серой холщовой рубахе и в лаптях. Увидел господ – захлопал глазами, закланялся.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.