Может, это неверное определение. Оглядываясь назад, я думаю, что мама всё же любила меня. Может, она одна. Только ей было бы лучше без такого «сюрприза».

Узнав, что случилось, она стала трудиться ещё больше, хватаясь за любой дополнительный час работы, чтобы обеспечить будущего ребёнка до приезда отца. Ведь он обещал вернуться.

Она всегда описывала его очень приятным и добрым человеком, говорила, что он приедет вновь, мы втроём будем счастливы, — скорее убеждала себя, чем меня, тогда ещё младенца. Но всё же я ждал.

И наконец-то отец возвратился. Мне было около трёх лет, я не должен помнить, но это въелось в меня невыводимым уродливым пятном. Она привела его к нам в квартиру, призналась, что родила ребёнка, видимо, уверенная, что он будет рад. Но ведь жизнь не всегда похожа на сказку.

— У меня есть ребёнок, дочь. И планируем с женой ещё одного. Мне не нужен ублюдок, который, вероятно, даже не от меня. Я заплачу, сколько захочешь, только держись подальше от меня и моей семьи.

Это был единственный раз, когда я услышал, как она ругалась. И через крошечную щель видел, как мама вытолкала этого человека за дверь. Тогда я ещё не понимал, что именно случилось, но точно знал: ничего хорошего. Поэтому просто стоял у стенки, глотая слёзы и не имея возможности объяснить, в чём дело.

Постепенно жизнь налаживалась. Будни официантки сменились буднями сотрудницы небольшого офиса. Та «не женская» профессия… Мама любила компьютеры — я перенял это от неё и с тех пор, как научился говорить и читать постоянно просил показать мне что-нибудь. У нас даже был уговор: одна прочитанная книга — и она учила какому-нибудь трюку с кодом. Я помню те вечера перед старым треснутым монитором, тепло её руки и жужжание старого системного блока, которое ни с чем не спутаешь, её усталое, но освещённое улыбкой лицо, звонкий смех. Помню, будто прошло несколько дней, а не двадцать лет.

Шли годы. Мне тогда непросто давались дни в школе, так бывает, если ты слишком тих, чтобы как следует защититься. И рассказать маме я тоже не мог — ей и так непросто — но, похоже, что-то в моём поведении изменилось, ведь вечерами она садилась рядом со мной на нашей крошечной кухне, долго смотрела в глаза и только после мягко говорила:

— Ты же знаешь, что можешь рассказать мне, если что-то не так?

— Знаю.

— И что я сделаю всё, чтобы помочь тебе?

— Знаю.

— А то, что я не смогу ничем помочь, если ты не доверишься мне?

После этого я никогда не отвечал. Просто прижимался к её плечу и молчал. Она смотрела, как остывал чай и трепала меня по волосам, я каждый раз противился. Слишком взрослый для таких нежностей! Ну, так казалось.

В то время я… пожалуй, был действительно счастлив. Но в этом мире за всё надо платить. Особенно за счастье.

Так иногда бывает: предчувствие неприятностей не оставляет целыми днями, но разум цепляется за нелогичность ощущений, отказывается воспринимать очевидное и в конце концов позволяет реальности обрушиться камнем на голову. Может, я мог бы сделать что-то, но… Она говорила, что я могу рассказывать всё, но сама молчала. Я даже не заметил, что она была больна. Всё стало очевидно, когда изменить ничего невозможно.

Я просто возвращался из школы, и горел желанием поделиться, как расправился с очередной задачей, ведь у неё наконец-то был выходной. Тем большей неожиданностью стали машины медиков и полиции. Это был многоквартирный дом, и я помню, как замер среди зевак, молясь, чтобы это не имело отношения к моей семье, хотя в глубине души я знал, что это тело в машине… Я не мог пошевелиться. Даже когда ублажённые зрелищем люди начали расходиться, просто стоял там и смотрел вслед отъезжающей машине, пока не подошёл офицер полиции. Мы с ним общались и до этого из-за моих… экспериментов в школьной сети. Я даже доверял ему в некотором смысле.

— Пойдём-ка со мной, Джейк. Нам многое нужно обсудить.

Я плохо помню дорогу: казалось, на ватных ногах дошёл до машины и открыл глаза уже в кабинете. У меня на плечах плед, рядом кружка приторного чая. Тот офицер за столом, рядом ещё человек в костюме. И все молчали, будто никто не знал, с чего можно начать этот разговор.

— Что ж, — офицер прочистил горло, немного подался вперёд. — Мне жаль, что приходится сообщать тебе об этом. Понимаю, это непросто вынести, но ты сильный малый, правда? — всё эти хождения вокруг да около… Он не мог сказать то, что я знал и сам. — Сегодня около часа дня соседка обнаружила мисс Уолкер на лестничной клетке. К сожалению, врачам не удалось спасти твою мать, Джейк, — в этой части фразы его голос дрогнул, он сам замер, поглядывая на меня.

Я знал, что должен быть в ужасе, но не чувствовал ничего. То есть… Чувствовал тот мальчишка, сгибавшийся в рыданиях на стуле, а я… Я просто наблюдал со стороны за происходящим, будто немного сверху, слушал о новых деталях: что они рассматривают версию с самоубийством, но будут заниматься делом дальше.

— Она не могла.

Я уверен в этом — она всегда такая безумно сильная, отважная… Была. Такое бегство не в её стиле.

— В её кармане было найдено это письмо. Оно адресовано тебе и было бы не совсем верно с моей стороны скрывать такое.

На стол легла копия письма, выполненного её бесконечно аккуратным почерком. И всё же «я» вчитывался несколько раз, чтобы осознать написанное не отдельными буквами, но после каждая строчка, каждый символ въелся в память, в самое сердце.

«Мой дорогой Джейк, если ты читаешь это письмо, значит у меня не осталось способа передать тебе наставления лично. Здесь, на этом клочке бумаги я буду с тобой честной как никогда. Мне придётся уйти. Возможно, ты будешь зол, станешь считать меня предательницей, но прежде знай: я поступаю так из благих побуждений.

Возможно, ты заметил и сам, но я не совсем здорова и шансов исправить эту ошибку почти нет. Меньше всего на свете я хочу, чтобы детство моего ребёнка было омрачено наблюдением за агонией и бессмысленными попытками борьбы. Может, я просто эгоистично желаю остаться в твоей памяти сильным человеком, а не бледной тенью. Не знаю. Я всё ещё в поисках истины, поэтому можешь поверить мне по крайней мере в одном: я люблю тебя, Джейк. Ты — лучшее, что случилось в моей жизни, и даже сейчас, когда мой разум затуманен, я всем сердцем желаю, чтобы ты был счастлив. Ты достоин этого, мой мальчик. Тебя ждут великие поступки, я не сомневаюсь.

С этого момента я не смогу продолжить этот путь с тобой, но знай: я всегда с тобой. Может, как образ из памяти, может, как незримое существо из-за черты. Не знаю. Я просто буду здесь, чтобы оберегать тебя.

Кажется, пора заканчивать. Я люблю тебя, сынок, и всегда буду. Никогда не забывай об этом».

— Пока будут осуществляться поиски твоих родственников…

— Больше никого нет.

Разве мог я назвать отца частью своей семьи? В тот момент этого человека для меня не существовало… Лучше бы он был, потому что дальше всё стало ещё хуже.

В то время были — кажется, сейчас с этим всё строже — такие семьи, которые брали к себе практически каждого ребёнка. На первый взгляд это кажется исключительно добрым поступком с их стороны. Мне расписывали их именно так перед оформлением документов, но всё оказалось менее приятно.

Я смутно ощущал, что что-то не так уже в момент, когда перешагнул порог дома в небольшом непривычно сонном городке, где был восьмым ребёнком. Все в непримечательной одежде и с какими-то пятнами на лицах. Все просто смотрели на меня из соседней комнаты — кто-то испуганно, кто-то с неприязнью, которую тогда я не мог объяснить.

Дети бывают жестоки. Дети бывают более жестоки, чем взрослый может представить, глядя на, казалось бы олицетворение невинности. Почти в одиннадцать я понял это отчётливо.

Затылок ударился о стену, из глаз посыпались искры. В темноте комнаты я видел только глуповатое лицо Майка — старшего из этой компании и, кажется, единственного родного для той семьи ребёнка. Он был слишком близко — я даже ощущал дыхание на коже и от этого внутренности скручивались в тугой клубок.