Вошёл немолодой мужчина в длинном мокром плаще, из-под которого виднелся кавалерийский мундир, и сделал галантный поклон. Это был тот человек, который преградил дорогу фон Баркету часом ранее.

– Добрый вечер, шевалье, – размеренно произнося слова, поздоровался священник, не открывая глаз. – Как обстоят дела в Пуату?

– Всё под нашим контролем, монсеньор. Я только что оттуда и могу сообщить из первых рук, что мужские монастыри поставляют нам преданных воинов, а женские вдохновляют их на подвиги. Также мне стало известно, что в Леже и Сенте появились два новых мецената, которые по первому Вашему требованию готовы вложить деньги в кампанию против Испании.

– А Ла-Рошель? – не открывая глаз, осведомился епископ.

– Ла-Рошель спокойна как никогда, монсеньор, – с поклоном ответил кавалерист. – В ближайшее время она не станет нам помехой. Гугеноты присмирели, словно ягнята, лишившись большинства своих лидеров.

Седой епископ открыл глаза и внимательно посмотрел на посетителя.

– Что слышно о Нантской вдове?

– Ничего, Ваше Преосвященство. После Рокруа[13] как в воду канула. Её войско разбило лагерь близ побережья, но никаких указаний присоединяться к французской армии от графини не поступало. Говорят, она по-прежнему занята личными счётами с убийцами мужа и не вмешивается в политику.

– Ей мало смерти Майенского? – не меняя интонаций, задал риторический вопрос епископ. – Что ж, пусть вдова занимается вдовьими делами. Сделайте так, чтобы эта добрая весть всегда была именно таковой, шевалье.

Кавалерист поклонился, понимая приказ епископа без пояснений.

– Вы сегодня же отправитесь с депешей к моему племяннику, – вынимая из ящика стола холщовый мешочек и бумажный свёрток, произнёс священник. – Вот пакет и деньги на дорогу. Передайте на словах, что я желаю видеть его лично и как можно скорее. Пусть оторвётся от своих сердечных дел и приедет ко мне. Я уже стар, и хочу попрощаться с маркизом до того, как предстану перед Всевышним.

Кавалерист снова почтительно склонил голову и аккуратно сгрёб вещи со стола.

– Я могу идти, монсеньор?

– Идите, шевалье.

Ленитина открыла глаза и поняла, что она всё ещё находится в той отдельной келье, где потеряла сознание несколько дней назад. С удивлением девушка почувствовала, что голова её легка, а мысли светлы. Воспитанница поняла: болезнь отступила.

Присев на кровати, мадемуазель де Сентон огляделась и сосредоточилась, чтобы вспомнить, что с нею произошло. Но половина событий последних дней словно выпала из памяти брюнетки. Лишь одно Ленитина помнила, как «Отче наш» – мать Мадлон безапелляционно решила упечь её в монастырь. «О Боже, как это несправедливо! – к собственному удивлению по-французски, а не на латыни[14], взмолилась Ленитина, вмиг сложив ладошки вместе и обратив взор к распятию в углу. – Ты ведь не допустишь этого, Господи! Зачем тебе я? У меня в сердце живёт любовь к земному мужчине – тебе не нужна такая невеста!»

Видел бы кто её сейчас со стороны, залюбовался бы, как на искусное творение великих мастеров. Во время молитвы лицо красавицы всегда становилось ангельски-чистым и одухотворённым. И французские мысли, обращённые к Богу вместо латинских стихов, ничуть не испортили этого впечатления – просьба девушки была абсолютно искренней.

Разговор с Создателем прервали тяжёлые шаги в коридоре. Ленитина вмиг съёжилась и забилась в угол кровати. Снова – противный скрежет замка́, и тяжёлая дверь вновь с отвратительным скрипом открывается, чтобы впустить аббатису в келью затворницы. Мать Мадлон вошла медленно, лениво передвигая своё тучное тело.

– Элена-Валентина де Сентон! – грубо позвала она девушку, но Ленитина промолчала. Тогда аббатиса повторила призыв: – Элена-Валентина де Сентон!

Ответа вновь не последовало.

– Ты уже поправилась, мне это сообщили, – проговорила мать Мадлон. – Собирайся – через два часа нас ждёт Его Преосвященство. Он благословит тебя.

Воспитанница подалась вперёд, издав истошный крик:

– Но матушка!

– Молчи! – оборвала девушку аббатиса. – Неужели ты по сей день не покорилась воле Бога?!

– Но я не могу стать монахиней, матушка!

– Можешь, ещё как можешь! – твёрдо сказала женщина и схватила затворницу за запястье.

Ленитина задрожала всем телом от страха, смешанного со злостью.

– Через четыре дня ты будешь уже далеко и от Серса, и от мирских забот. Поэтому сегодня я разрешу тебе проститься с подругами, – словно смягчившись, произнесла аббатиса и отпустила руку девушки.

– Спасибо, матушка, – едва выдавила из себя Ленитина, чувствуя, как кровь отлила от сердца.

– Благодари за это маленькую Фантину. Она за тебя очень хлопотала. Соскучилась. А я не могу отказать сиротке. Вставай!

Девушка нехотя подчинилась.

– Сейчас пойдёшь с сестрой Сабриной до пансиона, заодно приведёшь себя в порядок, переоденешься. Но не мешкай! Через два часа епископ ждёт нас!

Развернувшись, монахиня направила своё тучное тело к выходу и даже не удосужилась запереть дверь. Сентон тяжело перевела дух. Через мгновение на пороге появилась сестра Сабрина.

– Как ты себя чувствуешь, Элена-Валентина?

– Не знаю, – пробурчала Ленитина и взялась одной рукой за щёку. – Я очень хочу уйти… Уйти отсюда навсегда!

– Так пойдём скорее, – обняв воспитанницу за талию, ласково проговорила монахиня.

– Нет, ты меня не поняла! – упрямо качнула головой красавица, и светлое покрывало сползло с её чёрных кудрей на плечи, обнажив голову. – Я хочу вообще покинуть это место! И монастырь, и пансион! Я хочу домой!

Прекрасный, но такой измученный взгляд Ленитины с мольбой обратился к монахине. Но сестра Сабрина отрицательно покачала головой:

– Что ты такое говоришь, ангелочек мой? Что за мысли перед постригом? Это всё от лукавого!

Мадемуазель де Сентон предпочла не тратить время на пустые разговоры с доброй, но недалёкой Сабриной и отправилась под её конвоем в пансион.

Воспитанницы по своему обыкновению сидели в классе. Одни шили, другие вышивали, третьи просто болтались без дела, расхаживая из угла в угол. За окном весь день лил противный мелкий дождь, и от этого на душе каждой скребли паршивые кошки.

Классная дверь почти бесшумно распахнулась, и на пороге появилась Ленитина в измятом и замызганном балахоне. Воспитанницы на миг замерли. За месяц, проведённый после возвращения из дома за монастырскими стенами, девушка заметно похудела и побледнела.

Сестра Сабрина молча закрыла дверь, предпочитая не мешать пансионеркам.

– Лен… – со слезами на глазах первой прошептала златокудрая Маркиза и сделала шаг к подруге. – Феечка, как ты истощилась!

В тот же миг остальные соскочили со своих мест и окружили Ленитину. Добрые возгласы девочек слились в единый гам, как звонкие ручейки сливаются в шумный горный поток, и Сентон не могла разобрать, о чём именно подруги её спрашивают. Когда страсти вокруг возвращения затворницы улеглись, в комнате раздался низкий грудной голос Маргариты:

– Лен, мы сделали всё возможное, чтобы твои родители почувствовали неладное в послании аббатисы. Не нужно быть пророком, чтобы догадаться, что именно она им написала.

– Спасибо, девочки, – мягко улыбнулась Ленитина. – Но я уже потеряла всяческую надежду на спасение. Мать Мадлон слишком жёстко готовила меня к мысли, что мне больше не видать свободы.

– Лен, не надо так говорить, – приблизившись к подруге и взяв её за руку, проникновенно произнесла Бофор. – Не сдавайся, слышишь? Ещё не всё потеряно. Ты всегда можешь сказать «нет» даже у алтаря.

Мысленно Маргарита отметила, что даже месячное заточение и ежедневное давление со стороны аббатисы не навредили ангельской красоте Ленитины. «Она действительно неземная, но это не повод закрывать её в монастырь! – сама себе сказала Бофор. – Она слишком хороша, чтобы не достаться мирскому мужчине. Бог этого не допустит! Такие женщины должны становиться счастливыми матерями, а не Христовыми невестами».