Физическую боль молодой человек почти не ощущал – он научился приглушать её и не обращать внимания на ломоту, отчего душа болела ещё сильней. Прислушиваясь к сердцу, Мишель был уверен, что чувствует свою сестру, заточённую в келье. Действительно, в эти минуты Ленитина лежала без сил, чуть приоткрыв глаза и бесцельно глядя за окошко. Чем больше Сентон прислушивался к своим ощущениям, тем большая слабость одолевала его. Даже пальцем пошевелить не хотелось.

В комнату вошла баронесса.

– Сынок, как ты себя чувствуешь?

Вместо ответа Мишель сделал над собой усилие и повернул лицо к матери.

– О Господи! Да ты просто светишься насквозь!

Заботливая рука Анриетты де Сентон прикоснулась к бледной щеке сына.

– Исхудал, мой мальчик. Но ведь ты сейчас не болен, доктор сказал, что лихорадка отступила, и велел тебе больше бывать на свежем воздухе.

– Да, только кости мои по-прежнему ломит… – отозвался молодой человек.

– Привычное явление, – вздохнула женщина. – Но как ты бледен! Мне это совсем не нравится…

Мать продолжала рассматривать красивое утончённое лицо Мишеля и диву давалась, что за столько лет физических страданий болезни не забрали этой удивительно нежной красоты – прелести давно минувших дней, ложившейся на черты её сына, словно отпечаток с художественных полотен. Какой парадокс! Анриетта погладила наследника титула по щеке и отняла руку. Мишель вернул голову в прежнее положение.

– Наверное, наша Лени сейчас очень слаба, – тихо произнёс он. – Это состояние так похоже на обморок… Только сознание остаётся.

– Что ты бормочешь, мальчик мой? – склонившись над кроватью, спросила баронесса.

– Матушка, помолитесь за сестру. Помолитесь за Ганца, чтобы он поскорее сумел вызволить нашу Ленитину…

– Я молюсь, сынок, молюсь… – произнесла женщина и, погладив сына по голове, поднялась, чтобы налить ему снотворного.

Ленитина очнулась от ощущения, что во рту пересохло. Приподнявшись с подушки и тяжело дыша, она огляделась и увидела возле себя только сестру Сабрину.

– Зачем ты соскочила? Ложись назад, – укладывая воспитанницу на постель, ласково проговорила монахиня.

– Ганц? Где мой Ганц? – сорвалось губ затворницы.

– Бредишь, бедняжка, – вздохнула Сабрина.

Ленитина прикрыла глаза и вдруг заплакала и запричитала. Из всей её речи сиделка смогла разобрать лишь фразу «не хочу».

Едва засыпая, девушка снова просыпалась и соскакивала с постели, а взгляд её при этом горел, словно безумный. Сестре Сабрине приходилось каждый раз укладывать воспитанницу в кровать и отпаивать чаем с валерьяной.

Так продолжалось всю ночь…

Мишеля мучил один и тот же бесконечный сон: на голом каменном полу, посреди огромного холодного помещения, без движения лежала его ненаглядная сестра; а он и Ганц со всей дури стучали в окна и двери, но ни одного звука не исходило из-под их кулаков и сапог…

Молодой человек поминутно просыпался и пытался подняться, насколько был способен, ведь ноги его не слушались. Но иногда отцу и матери, дежурившим в эту сложную ночь у постели бредившего сына, казалось, что ещё немного и Мишель вскочит с кровати…

Успокоился наследник барона только на рассвете.

Завтракали отец и мать одни в полном молчании. Кусок не лез в горло. Но когда в дверь постучал чей-то крепкий кулак, супруги переглянулись, почему-то решив, что это гонец от фон Баркета. И они не ошиблись. Посланник передал депешу, получил полагающееся вознаграждение и был таков.

Вскрыв конверт дрожащей рукой, Бель Эр прочёл письмо от будущего зятя. Ганц поведал о своём неудавшемся разговоре с настоятельницей и сообщил, что он будет вызволять Ленитину из заточения хитростью, коли не получилось по-хорошему договориться с аббатисой. Весть о том, что молодому немцу удалось увидеть девушку, успокоила мечущиеся сердца супругов. Анриетта де Сентон расплакалась, не скрывая слёз. Её муж стал расхаживать по гостиной из угла в угол и словами успокаивать супругу: «Рядом с нею Ганц, значит, всё будет хорошо!»

Мать Мадлон была довольна собой. До отъезда Ленитины оставался один день, и ничто не могло помешать осуществлению её планов – аббатиса была уверена в этом как никогда. И, разумеется, не подозревала, что творится за её спиной, совершенно позабыв о юных воспитанницах пансиона урсулинок.

Мысли монахини прервала Фантина, которая с притворно-радостным криком влетела в кабинет аббатисы:

– Матушка! Матушка, он здесь! Ой, как интересно! Он уже здесь!

– Кто «он», егоза? – не в силах сердиться на очаровательное златокудрое создание, спросила мать Мадлон.

– Господин де Ла Воль!

– Сам? Здесь?

– Да-да! – закивала головой пансионерка. – Он уже приехал, вон карета внизу!

– Граф де Гюре? – не унимаясь, переспросила аббатиса.

– Он самый, матушка настоятельница!

Квадратное лицо урсулинки отразило неподдельное изумление. Жестом приказав Фантине посторониться, мать Мадлон поспешно отправилась в гостиную, где её ожидал высокий гость. Ведь приехал в пансион не кто-нибудь, а сам губернатор соседнего города Жореньяка!

К великому изумлению монахини, губернатор желал отдать ей на воспитание свою единственную племянницу, мадемуазель Сесиль де Лузиньян, которая проживала в Серсе. Конечно, аббатиса не знала, что неофициальный визит губернатора подстроила всё та же златокудрая Маркиза, написавшая графу хвалебное письмо и пригласившая его приехать в пансион. Если бы не она, то де Гюре не то что никогда не подумал бы направить племянницу в пансион для мещанок при монастыре урсулинок, но и вовсе не узнал бы о его существовании. Но рекомендация дочери барона д’Олона, которая прожила здесь больше пяти лет, дорогого стоила.

Разумеется, упустить такой шанс, как принять в лоно своего пансиона губернаторскую племянницу, мать Мадлон не могла. Тем более де Гюре сразу заявил, что готов не просто оплатить обучение девочки, но и помочь богадельне финансами. Аббатиса увела дорогого во всех смыслах гостя вглубь здания – показать классы и скромную обстановку своего заведения.

Тем временем через северные ворота к заднему подъезду пансиона подкатила крытая коляска. Её появление стало сигналом для Ганца, который немедленно покинул сарай, предварительно приподняв ворот камзола и опустив шляпу на лоб. Из дверей здания выглянула кудрявая головка Фантины, которая стремглав побежала к кучеру. Вместо неё на пороге появилась Маргарита Бофор, поманившая юношу за собой. Через минуту они были уже у дверей той комнаты, в которой заперли Ленитину. Выкрасть ключ у матери Мадлон не удалось, но разве такой пустяк, как закрытая дверь, отделяющая невесту от свободы, могла остановить влюблённого мужчину, хватающегося за последнюю соломинку?

Вынув из-под плаща кочергу, Ганц подсадил ею дверь и за пару секунд снял створку с петель.

– Лени! – чувствуя, как становится трудно дышать, воскликнул фон Баркет, ворвавшись в комнату и глядя на возлюбленную.

Ленитина сидела на кровати, ожидая этой минуты, ни жива ни мертва. В лице её не было ни кровинки, но блестящие глаза делали его ещё прекраснее обычного. Увидев жениха, девушка вмиг подскочила, а её сухие губы едва слышно прошептали:

– Ганц… Милый!..

– Скорее, бежим отсюда! – схватив невесту за руки, произнёс молодой человек.

Не то от страха, сковывающего тело, не то от длительной болезни, истощившей её, Ленитина не смогла передвигать ножками так быстро, как того требовали обстоятельства, поэтому фон Баркет поспешно схватил её на руки и помчался вниз по лестнице, резво перепрыгивая через ступеньки.

Маргарита закрыла дверь кельи, аккуратно поставив створку на место, и бросила взгляд в сторону библиотеки, откуда доносились голоса аббатисы и губернатора.

Воспитанницы уже толпились во дворе, создавая видимость разброда и шатания. Фон Баркет усадил невесту в карету и дал ей возможность попрощаться с подругами. Обняв каждую, Ленитина благодарила девочек за доброту и помощь. А немец, буквально кожей почувствовав, что на пороге пансиона появилась Маргарита, обернулся к ней и, дождавшись, когда девушка приблизится, низко поклонился.