– Он из таких, знаешь… Которые «менопорше» покупают.

А когда Алеся переспросила, что такое «менопорше», объяснила:

– Это английский термин. Недавно появился, я в инстаграме у кого-то видела. От слов «порше» и «менопауза». Когда мужчина от страха перед старостью покупает себе спорткар и начинает как подорванный девчонок клеить.

Игорь Павлович ездил на метро или на «Вольво» и Алесю не клеил. Она, конечно, не девчонка, но и его отношение к ней на страх перед старостью не похоже.

Погода всю зиму стояла сырая, и пока шли до кафе, Алеся продрогла. Игорь Павлович взял себе и ей гранатовый кофе, сваренный в турках на песке. Кофе принесли в деревянных бокалах. Алеся грела руки о теплое дерево.

– Вы не очень устаете с мамой? – спросил Игорь Павлович.

– Совсем не устаю. У нее легкий характер, вы же сами говорили.

– Это я так считаю. А у вас другое может быть восприятие. Скажите, могу я называть вас на «ты»? – без паузы спросил он.

– Конечно. Мне хоть и не восемнадцать, но и не шестьдесят еще. Вы могли бы и не спрашивать.

Сказав это, она подумала, что не знает, сколько лет Игорю Павловичу. Может, упоминание шестидесяти как возрастного рубежа показалось ему обидным?

– Дело не в возрасте. – Он пожал плечами. – Меня тоже можешь на «ты» называть. Я потому спрашиваю, что мы же не в Англии, чтобы такие вещи были понятны по умолчанию. Ты «Аббатство Даунтон» смотрела?

– Ирина Михайловна смотрит. А я так, краем глаза иногда.

– Вот там все очень внятно. К кому как обращаться, кто и что обязан делать, что не обязан, какую черту нельзя переходить.

– Но это же про английский высший свет, – сказала Алеся. – И действие сто лет назад происходит.

– Сейчас, думаю, поменялись только повседневные правила, и то не все. А суть прежняя: каждый англичанин знает свои права, и никто не обижается, что они не безграничны.

– Я тоже не обижаюсь, – улыбнулась Алеся. – Хоть и не англичанка.

– Не англичанка, но такая, знаешь… Нездешняя.

– Инопланетянка, что ли?

Все-таки его слова слегка уязвили ее. Мог бы и не напоминать о своем московском превосходстве!

Но оказалось, он имел в виду совсем не то, что она приезжая.

– Ты взрослая очень, – сказал Игорь Павлович. – Я таких, как ты, даже среди своих клиентов не много вижу, а они ведь серьезные люди. Но по сути в большинстве своем подростки. А ты очень взрослый человек. Европейский, я бы сказал.

– Почему европейский? – не поняла Алеся.

То есть Пинск, конечно, ближе к Польше, чем к Москве, но вряд ли он имеет в виду расстояния.

– Европейские люди умеют существовать в повседневности, – ответил Игорь Павлович. – Жить день за днем. А для наших жизнь – это взлет, порыв, прорыв.

– Разве это плохо?

Она в самом деле не понимала. Вернее, не знала по себе, что это такое. Но полагала, что если человек хочет в своей жизни взлета и прорыва, то он многого может достичь, и это положительное его качество. Тогда почему в голосе Игоря Павловича слышится неодобрение?

– В каких-то ситуациях неплохо. – Он пожал плечами. – В каких-то даже хорошо – в войну, например, или перед революцией, как сейчас.

Слова про революцию, да еще произнесенные таким обыденным тоном, как будто это всем очевидно, Алесю удивили. Какая революция, где – в Москве? С чего бы? Она хотела спросить, что он имеет в виду, но Игорь Павлович продолжил свою мысль в другом направлении, и оно показалось ей более важным, чем рассуждения о том, что не имеет отношения к ее жизни.

– Но повседневность нам скучна, – сказал он. – Обходиться с ней мы не умеем. А между тем она существует объективно, никуда от этого нашего неумения не девается. И поскольку на подростковом отношении к жизни долго не протянешь, дыхание у нас короткое. Не на долгую дистанцию. Да ведь об этом еще Чехов в «Иванове» писал, ты читала, наверное.

Он был приметлив и, конечно, обратил внимание, что она берет книги из большого книжного шкафа в гостиной, где стоит русская и зарубежная классика. И Чехова тоже брала, притом недавно. Да и Ирина Михайловна, может, говорила ему, что Алеся прочитывает все новые книги, которые он покупает для матери. Чтение еще в детстве стало для Алеси привычкой, и даже сейчас, когда забот у нее было не в пример больше, чем двадцать лет назад, она эту привычку не утратила, хотя читать удавалось только перед сном и совсем понемногу.

Что именно писал Чехов про короткую дистанцию, она, правда, не помнила, но говорить об этом Игорю Павловичу не стала.

– Ты выглядишь естественно в любых интерьерах, – неожиданно и как-то невпопад заключил он. – А это тоже качество свободного человека. Взять еще кофе? Персиковый, может, или медовой?

– Нет, спасибо, – отказалась Алеся. И, вертя в руке пустой бокал, заметила: – Не думала, что для кофе дерево подходит.

– Дерево для всего подходит.

– Вообще-то да. Моя мама историей интересуется, народными ремеслами. И старинные вещи собирает. Так у нее шкатулка с навесным замком есть. Всё деревянное, даже ключ.

– Ух ты! Кто же такое сделал?

– Неизвестно. Мама эту шкатулку в Багничах нашла. Там было имение наших предков. Ну, не настоящее имение, не фольварк, а так, застенок. Почти крестьянское хозяйство.

– Ты тоже историей интересуешься?

– Не то чтобы… Просто… В общем, было время, когда я много читала. – Она подумала, сейчас он спросит, что это за время такое было, и придется отвечать, а не хочется, поэтому поспешно добавила: – К тому же мама у меня учительница и любит обо всем, что сама знает, всем рассказывать. Ну и мне рассказывала.

– Что она преподает?

– Белорусский язык и литературу.

– А ты по-белорусски умеешь говорить? – с интересом спросил он.

– Конечно.

«Сейчас попросит что-нибудь сказать и будет удивляться, что паляванне – это охота, а не поле, а самотный – одинокий, а не смутный», – подумала Алеся.

Но Игорь Павлович сказал другое:

– Ты ничего о себе не рассказываешь. Почему?

– Потому что мало кому интересно слушать про другого. В основном про себя самого.

– Уверена?

– Ну, ради сплетен может быть и к другому интерес. Но ради сплетен зачем о себе рассказывать?

– Взрослая, взрослая, – повторил Игорь Павлович. – Даже слишком. – И, наверное, почувствовав ее мгновенно возникшую настороженность, попросил: – Расскажи хоть про вашу старину. Мне не для сплетен. Просто для личного развития. Где бы я еще послушал про этот, как его – фольварк?

– Застенок. Но я про это мало что знаю. Так, легенды о прабабушке.

– Кто она была?

В его голосе действительно слышался интерес. Как в тот день, когда они ехали в тамбуре битком набитой электрички, глядя в исхлестанное летним ливнем окно и разговаривая о вещах неважных, но почему-то увлекших их обоих.

«Я слишком спокойно вспоминаю тот день, – вдруг подумала Алеся. – Но так и надо, может?»

Ответить себе она не могла. Поэтому лучше было ответить Игорю Павловичу, даже при том, что и на его вопрос она могла ответить не многое.

– Она была из обедневшей шляхты, – сказала Алеся. – Училась в пинской гимназии, но закончить не успела – война началась, Первая мировая. Потом революция.

– Как ее звали?

– Вероника.

Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.

Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.

Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:

– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.