Тут перед нами возникает вопрос, в какую графу записать две самые эротические картины в истории испанской живописи. «Маха одетая» и «Маха обнажённая» Франсиско Гойи — это, без сомнения, вершина эротизма, в смысле мужского взгляда на известный предмет, сиречь привлекательное, манящее, обещающее, дразнящее и как бы доступное, а по сути дела всё равно загадочное и непостижимое тело прекрасной женщины.
Внимательные и понимающие зрители (например, В. Н. Прокофьев) подметили, что из этих двух лежащих перед нами на кушетке вариантов привлекательности более чувственна, откровенна и даже, пожалуй, бесстыдна дама в одетом состоянии. Тончайшая ткань её платья не скрывает задорную и вызывающую притягательность ослепительно молодого, но уже знающего дело Эроса тела. Лицо же этой для виду одетой женщины отличается как раз спокойным и расслабленным ожиданием ласк и радостей. Она же в полностью обнажённом виде гораздо более сдержанна, даже холодновата. Может быть, она не ждёт акта любви, а собирается отказаться от него? Или имеется в виду исчерпанность страсти и состояние пост коитум ?
Разумеется, вся Испания и значительная часть остального цивилизованного мира вот уже два с лишним века подряд задают сакраментальный вопрос, кто позировал художнику. Это была Каэтана или не Каэтана? Она или не она запечатлёна на двух знаменитых холстах из музея Прадо?
Гойя был бы просто грубым животным, если бы придал чертам лица «махи на кушетке» прямое и очевидное портретное сходство со своей покровительницей, с аристократической звездой королевства. Лицо дамы в его двух полотнах — это обобщённый тип южной красоты в её утончённом варианте. Остальное желающие могут разглядывать сами. Прямых доказательств за или против не имеется. Косвенные доказательства скорее указывают на то, что позировала художнику одна из первых (притом относительно доступных) красоток и соблазнительниц страны, но это была скорее всего другая дама или недама, но вовсе не герцогиня Альба.
Дело в том, что две эти картины написаны были для генерала, министра, любимца королевы и опоры государства — для Мануэля Годоя. Он сразу же устроил эти два холста в потайном кабинете своей резиденции и поместил их с помощью шарнирных устройств в своего рода вращающемся барабане. Нажимая на соответствующий рычажок, зритель мог заменить изображение прикрытого женского тела на зрелище полной и безоглядной раздетости. Скорее всего, с самого начала две парные композиции были предназначены для этого убежища вуайериста. Когда к нему приходили с визитом серьёзные люди, они видели на стене изображение дамы в лёгком платье. Картина пикантная, но всё же ничего явно безнравственного в ней вроде бы не было. Когда с визитом являлись любовницы или друзья по «сладкой жизни», механизм поворачивался и на стене блистательно являлась самая раздетая, самая притягательная, самая желанная женщина мироздания. И такая декорация на стене, можно думать, способствовала как вольным разговорам, так и вольностям поведения. А уж если речь идёт о визитах кокеток, кокоток и прочих подобных существ, то эротический антураж более чем уместен.
Когда отгремели исторические бури и закончились Наполеоновские войны, картины «Маха одетая» и «Маха обнажённая» сделались яблоком раздора между овладевшими Испанией сильными мужчинами. Имущество Мануэля Годоя было конфисковано в пользу государства, и две картины попали в покои короля Фердинанда. Нет формальных оснований предполагать, что сей светоч морали и паладин добронравия устроил всю эту конфискацию ради двух картин — самых эротичных произведений испанской живописи. Но факт заключается в том, что король прибрал к рукам именно эти картины. Дальше — больше. Король восстановил в стране Святую Инквизицию и, возможно, сразу же раскаялся в этом. Эта инстанция, провозгласившая отныне власть добродетели и войну против пороков, начала свою деятельность с того, что конфисковала эти самые произведения, иначе говоря, отобрала у самого короля то самое, волнующе-притягательное, что прежде было отнято у сластолюбца Годоя.
Немолодые мужчины, столпы политики, можно сказать, вырывали друг у друга из рук эти две картины. Большой успех в среде привилегированных потребителей и почитателей эротики!
К счастью, сжигать или иначе уничтожать морально предосудительные книги или картины в это время уже было не принято. Неумолимый Савонарола изничтожил бы такие художественные соблазны полностью и без колебаний. Инквизиторы Нового времени ограничились тем, что спрятали соблазнительные полотна подальше, чтобы король их не видел и другим не показывал. Заглядывали ли сами святые отцы в тайные комнаты, где хранились подобные произведения, нам неведомо. На самом деле, для укрепления в собственной добродетели было бы правильно устраивать специальные посещения тайных хранилищ, где пребывали изображения, не рекомендованные для просмотра посторонними. Посвящённые наверняка рассматривали это, и один Бог ведает, какие чувства вспыхивали под строгими рясами. Огонь ли Добродетели с большой буквы пылал в сердцах новых, рекордно благочестивых хозяев страны?
Стареющего Гойю в этой связи даже вызывали на собеседование. То не был допрос как таковой. Допрос в подобном случае — это нечто более жёсткое и пугающее, от формы задаваемых вопросов до методов физического воздействия на допрашиваемого. С художником скорее хотели укоризненно, но мягко поговорить и упрекнуть его за то, что в годы смуты и морального распада он потакал нечистым страстям и греховным помыслам пресловутого Годоя, которого поминали недобрым словом в годы Реставрации. Развратное поведение в подобных режимах приравнивается, как известно, к государственным преступлениям.
С ним разговаривали примерно так же, как за десяток лет до того беседовали с министром-либералом Ховельяносом: неодобрительно, но без грубых и прямых угроз. Вырвать ногти не обещали. Возможно, что собеседники Гойи из числа инквизиторов считались с его известностью и репутацией. Может быть и так, что было учтено смягчающее обстоятельство: картины с вызывающей и «непристойной» махой были написаны по указанию или даже по прямому требованию Мануэля Годоя.
Скорее всего, инквизиторам было достоверно известно и то, кто был моделью для этих двух картин. Кого именно из прекрасного пола хотел видеть ненасытный потаскун в своём потайном кабинете запечатлёнными кистью живописца? Очень может быть, что одну из своих любовниц, которых было немало. Можете подумать о Хосефе Тудо́ — среди кандидаток на роль модели она, пожалуй, занимает первое место. Но среди претенденток на эту роль нет и не может быть Каэтаны. И не потому, что она постеснялась бы позировать в таком виде. Она бы не постеснялась, будьте уверены. Но делать это на потребу Годоя — это было бы для неё немыслимо. К такому вульгарному солдафону и мужлану она бы шагу навстречу не сделала. Она могла себе позволить откровенно презирать этого вульгарного выскочку, к тому же любимчика королевы Марии Луизы, с которой герцогиня непримиримо враждовала. Герцогиня громко рассказывала всем о том, что знаменитый пожар в её дворце был вызван поджогом, а подослали поджигателей известно кто и известно почему. От Бурбонов другого и ожидать нельзя. И Годой тоже был в её глазах соучастником этого демонстративного поджога.
Дело не ограничилось словесными эскападами и завершилось удалением Каэтаны от двора и высылкой в свои имения. Она уехала без досады, прощалась с друзьями под шутки и смех, не сомневаясь в том, что её вскоре будут вежливо просить вернуться и забыть прошлое. Сочувствие народа и элиты было в этом случае решительно не на стороне королевы. Действительно, опальную строптивицу пришлось вернуть в столицу в самые недолгие сроки. В этой истории она одержала моральную победу над своими врагами в королевском дворце.
Как бы то ни было, домыслы и предположения о том, что Гойя изобразил в своих двух эротических полотнах именно тринадцатую герцогиню Альба, в течение полутора столетий тревожили покой знатнейшего рода Испании. Картины попали в музей Прадо, их видели тысячи глаз. И не только демократический сброд мог думать перед этими полотнами нехорошие мысли, но и светлейшие, сановные и чиновные родственники из разных стран Европы временами допускали обидные проговорки во время светских бесед или в письмах друг другу, поминая «ту самую герцогиню Альба, которая изображена на картинах Гойи в чересчур смелом виде».
