Голос старика, похожий на скрип несмазанных ржавых петель, вгрызается и увязает в стене горячего воздуха.

– Надеюсь, ваш куратор рассказал вам и о правилах поведения, и о важности хорошей учёбы, и о вашем долге перед родиной. И помните, до диплома доживают не все. По сему, забудьте всё, что осталось на материке, кем вы были, о чём мечтали, к чему стремились. А прекрасных дам хочу предупредить ещё об одном, предохраняйтесь, если не желаете отправиться в местный крематорий. Теперь у вас другие задачи и другие цели – сохранить свою жизнь и получить диплом. Всё зависит только от вас.

Взгляд цепких, узких, как у лисы, глазок скользит по широкоплечей фигуре Молибдена, а потрескавшиеся губы растягиваются в подобии улыбки.

– А я лишь, могу предоставить вам комфортабельные номера в студенческом общежитии, горячие обеды в столовой и живописный пляж, где вы сможете расслабиться после учебного дня. С расписанием познакомитесь чуть позже.

Слова ректора звучат настолько буднично, настолько просто, что во мне всё опускается. Чудится, что сердце со всего размаха ухнуло вниз. Всё! Это надолго, это на всю жизнь, разумеется, если я ещё умудрюсь выжить. Своими надтреснутыми сухими словами, старик ставит печати, утверждая окончательную и бесповоротную нашу принадлежность академии и этому острову.

Никто не говорит не слова, пока старик медленно спускается к нам по лестнице. И эта его медлительность не вызывает ни жалости, ни желания помочь. О нет! Ректор демонстрирует никак не стариковскую немощь, а как раз- таки наоборот, свою неограниченную власть над нами.

– Будете ждать столько, сколько я посчитаю нужным, – красноречиво читается в его чёрных, ввинчивающихся в мозг, глазах.

Нет, такого не разжалобишь рассказом о глупой сестре, оставшейся на произвол судьбы. Для него как мы, так и все наши проблемы- пыль, ничего не стоящий мусор.

Подходит ближе, раскрывает папку, проводит сморщенным пальцем по первой строчке списка наших фамилий.

– Абрамова Анна. – скрипит голос ректора. Дед приближается к брюнетке лет двадцати. – Магический потенциал выше среднего. Шесть по десятибалльной шкале.

– Что это значит? – робко спрашивает девушка.

Молибден окатывает её таким ледяным взглядом, что вся шеренга задерживает дыхание. Моя голова непроизвольно втягивается в плечи. Уж слишком свежи воспоминания о наказании того гопника.

Чёрт! А ведь нас ломают, нас гнут, каждым жестом, каждым взглядом, и это только начало. Что же с нами станут делать, когда начнётся, непосредственно, учёба? Да и какими будут эти уроки?

Однако, старик не обращает на писк девушки никакого внимания и двигается дальше:

– Бурзов Станислав.

Высокий, как фонарный столб и тощий, будто молодая осина, паренёк мелко-мелко кивает головой.

– Средний потенциал. Пять единиц по десятибалльной шкале.

Старик переходит к другому человеку, но парень продолжает кивать, дёргая выпирающим кадыком.

– Варкина Лидия. Восемь по десятибалльной шкале.

Седая пожилая женщина в очках краснеет, едва сдерживая довольную улыбку, привычным, хорошо отточенным движением хватается за сердце, однако, дед проходит мимо, а губы куратора кривятся в ядовитой усмешке.

– Горбатова Валерия, – липкий взгляд старика скользит по фигуре девушки, её груди, едва прикрытой серебристым платьем, длинным ногам.

Красотка вздрагивает, нервно дёргает плечиком, однако, глаз от лица, изрезанного морщинами, не отводит.

– Девять по десятибалльной шкале.

– Дорофеева Светлана.

Пристальный долгий взгляд в глаза многодетной матери, удовлетворённый кивок.

– Четыре по десятибалльной шкале.

– Жидкова Илона.

Кажется, что с омерзительным треском в черепную коробку вонзается тонкая, но острая спица. Резкая боль, до темноты в глазах, до секундной остановки сердца, до отключения сознания.

– Очень низкий магический потенциал. Одна целая, две десятых по десятибалльной шкале.

Следовало ожидать. А ведь я предупреждала.

Слова ядовито-жёлтые, вспыхивают и разрывают темноту. Старик подходит к пузатому чиновнику, но я уже не слышу и не слушаю, стараясь выровнять дыхание и справиться со жгучей болью за грудиной.

– Очень низкий, очень низкий.

Сочетание звуков неприятно бьётся в висках, разливается на языке горечью, отдающей тухловатым душком. Однако, я ещё не знаю, даже представить себе не могу, сколько бед и боли они мне принесут.

Если бы я очутилась в узкой комнатёнке на пять человек, почуяла едкий сигаретный дух вперемешку с запахом жареной картошки, услышала ругань девиц по поводу кем-то занятой душевой и загаженного туалета, мне стало бы намного спокойнее. Общага, как общага, всё понятно, всё знакомо. Но это общежитие навевает иррациональную жуть своими тихими коридорами, до блеска отмытыми полами, ворсистыми коврами, мягкими креслами в холле и аквариумами с яркими экзотическими рыбами. В воздухе витает запах чистящего средства и морского бриза, залетающего в распахнутые окна. Ветер надувает лёгкие прозрачные шторы, как паруса, солнце дробится в начищенной кафельной плитке, зеркалах и натёртых до блеска, дверных ручках. Идеальный, нечеловеческий, мёртвый порядок, словно здесь прибирался шизофренник, помешанный на чистоте. Однако, больше всего меня пугает комната, похожая на гостиничный номер. Кровать, застеленная хрустким, белоснежным бельём, шкаф, с зеркальными створками, кресло и стеклянный журнальный столик, а за стеной до блеска отмытый санузел и душевая кабина. И всё это для меня одной!

– До диплома доживают не все, – скрипит в ушах голос старого ректора.

Да, не все, потому и такая тишина в коридорах, потому и отдельные комнаты каждому студенту. Сажусь на край кровати, зажмуриваюсь, обхватываю гудящую голову руками. А ведь там, на большой земле осталась моя сестра. Одна осталась! Хотя нет, с ней Тим.

«Полинка счастлива, довольна жизнью и вряд ли сейчас вспоминает о клуше сестре», – от этой мысли на душе становится ещё гаже.

Чем дольше я нахожусь здесь, тем крепче она увязает в своём Тимофее, забывая меня, отодвигая на второй план. Проклятая инквизиция, проклятый остров!

В открытое окно дышит полуденным жаром. Чёрт! А у меня ни сменных вещей, ни расчёски, ни зубной щётки. Даже сумочка с кошельком, помадой и влажными салфетками затерялась где-то в подъезде или в инквизиторской машине. До сумочки ли мне было тогда? Всё моё имущество на мне, свитер, джинсы, ботинки, даже куртка в самолёте осталась.

По спине бегут дорожки пота, джинсовая ткань неприятно липнет к бёдрам. Колючий свитер кусается и натирает шею. Вот разденусь и буду ходить на пары в нижнем белье, грубом и посеревшем от многочисленных стирок. Хотя, о чём я думаю? Возможно, до пар я и не доживу, а значит, шмотки мне не к чему.

Встаю с уголка кровати, подхожу к шкафу, отодвигаю створку и удивлённо таращусь в его нутро.

На пластиковых плечиках, идеально отглаженное, в прозрачном чехле висит лёгкое, шифоновое бежевое платье, к которому заботливо приколота табличка с надписью: «Студенческая форма», а также несколько кокетливых ярких сарафанчиков, банный халат и купальник. На полочке для обуви красуются босоножки, под цвет форменного платья и, весьма добротные, кроссовки на толстой подошве. В выдвижных ящичках нашлась пара комплектов нижнего белья, пачка гигиенических прокладок, мыло, зубная щётка и гребень, а также дезодорант, шампунь, и множество других, нужных каждой женщине, мелочей. В самом углу шкафчика отыскиваю прозрачный пузырёк, заполненный голубыми кругляшками, с гласящей надписью: «Противозачаточные». Кручу баночку в пальцах, с привычной досадой отмечая, что это мне уж точно не пригодится. Тяну на себя ручку другого ящика, присвистываю от удивления. Тетради, ручки, карандаши, ластики! Да здесь годовой запас, не меньше!

Вот так сервис! Куда там общаге педучилища, в которой бесплатным приложением к комнате служили лишь тараканы и клопы!