Тот, кто утверждает, что любит детей, нагло врёт. На самом деле, любят исключительно своих, чужие же, всех раздражают. Иначе, как ещё можно объяснить поведение воспитателей, врывающихся в комнату между пятью и шестью утра, резко включающих свет и орущих ненавистное слово «Подъём!» так, что тут не только ребёнок проснётся, но и мертвец из гроба восстанет. И ладно бы, такого отношения удостаивались лишь подростки, шумные, прыщавые, нескладные, а некоторые ещё и вонючие. Но нет же, нервные бабы таким же образом обращались и с малышами. Зато собственных отпрысков зацеловывали до смерти, вытирали их сопливые носы платочками, хвалили и постоянно справлялись: « Ты не замёрз? Кушать хочешь?». Тьфу! И не то, чтобы я завидовала, нет! В конце концов мне было уже четырнадцать, и завидовать, желая для себя всяких телячьих нежностей довольно глупо. Меня больше выводило из себя человеческое двуличие. Ну ладно, орёшь на нас, так ори и на своё чадо. В конце концов, оно у тебя более капризное, более изнеженное и отнюдь не покладистое.

Обо всём этом я размышляла, ковыряясь в серой, душно пахнущей полуостывшей манной каше, нашпигованной склизкими комочками, с жёлтым маргариновым пятном в центре. Стены с отвалившейся в нескольких местах штукатуркой, зудящие прямоугольные люминесцентные лампы под тёмным потолком, тревожный синий свет морозного утра, робко брезжащей в узкие, мутные оконца. Как же всё это надоело, до тошноты, до отвращения к самой себе, к своей ничтожности, к своему бессилию. Кто я? Сиротка -хромоножка, никому не нужная, живущая на планете лишь благодаря милости императора. Ничего не умеющая, ничего не знающая, ничего не способная изменить ни для себя, ни для сестрёнки.

– Именем императора! – грянул зычный мужской голос, и звуки, наполняющие столовую, смолкли. Воцарилась напряжённая. Страшная тишина.

Мы повернули головы в сторону голоса, и скользнув взглядами по трём мужчинам, облачённым в чёрные плащи, тут же съёжились. Все, даже неуправляемые хулиганы и наглые, острые на язык спорщики и болтуны.

Да что там говорить о нас? Сам директор, примостивший своё приземистое круглое тельце рядом с плащами, стоял бледный, потный, то и дело почёсывая лысую макушку, что являлось свидетельством крайнего возбуждения и волнения.

А один из плащей продолжал грохотать:

– Именем императора, сегодня среди воспитанников детского дома будут проводиться тесты на наличие аномальных способностей.

Кто-то всхлипнул, кто-то заскулил, кто-то втянул голову в плечи, инстинктивно стараясь казаться незаметным. Тестов боялись все. Ведь если результат окажется положительным, директору детского дома инквизиторы выдадут светло-зелёную справочку. И эта справочка будет храниться в сейфе до той поры, пока несчастному воспитаннику не стукнет восемнадцать. А потом, за беднягой вернётся инквизиция, и как бы он не просил, не умолял, заберёт его на проклятый остров, откуда не возвращаются.

Тесты проводились каждые два года, и как только наступал день икс, всех обитателей детского дома трясло, словно в лихорадке. Дети прятались по чуланам, углам и туалетным кабинкам, забивались под кровати, однако, их всё равно находили и волокли на тестирование.

– Данила Молибден, сегодня вы достигли своего совершеннолетия. И так, как являетесь носителем аномальных способностей, обязаны пройти с нами, – плащ говорил тихо, но мощно, а в моей, затуманенной страхом голове, метался неуместный вопрос о том, почему инквизиторы скрывают свои лица под тенью капюшонов?

Молибден с демонстративной медлительностью отложил ложку, отодвинул от себя тарелку с недоеденной кашей, встал и направился, но не в сторону инквизиторов, а к девчачьим столам.

– Молибден! – просипел директор, становясь ещё бледнее. – Ты слышал, что тебе сказали?

– Если вы не подчинитесь, нам придётся применить силу, – ровно, как по писаному проговорил плащ.

Все испуганно зашептались. Однако, Молибден, тот же Крокодил, тот же хулиган и вор, тот же красавчик и объект обожания всей женской половины детского дома, от малышек до молодых воспитательниц, не испытывая никакого страха солнечно улыбнулся, словно в столовую вошли не инквизиторы, а его давние приятели.

– Спокойно ребята, – произнёс он, делая упреждающий жест рукой. – Я всего лишь хочу попрощаться с любимой девушкой.

Теперь все девчонки, включая и меня, застыли в ожидании. Каждой хотелось быть девушкой солнечного Молибдена, каждая писала его имя в своей тетрадке, каждая посвящала ему стихи. Однако, местная звезда светила всем одинаково. Ну может, и не совсем одинаково, кого-то щипала за выпуклое место, кому-то делала комплименты, меня же опекала. Приносила ворованные конфеты, защищала от других мальчишек.

Ленка-раскладушка поправила чёлку, Наташка расплылась в предвкушающей улыбке, Иришка смущённо опустила глаза, а Зойкины щёки вспыхнули так, что на них можно было бы подогреть остатки манной каши. Я же продолжала ковыряться в своём завтраке. Где я, а где Молибден. Уж кто-кто, а хромоногий воробушек, без сисек, без попы, с серыми жидкими волосёнками, Молибдену точно не пара. Я для него всего лишь Мелкая. Мелочь, не стоящая внимания.

На плечи легли горячие ладони. И от их прикосновения, по венам побежала магма, а дыхание перехватило, как бывает, когда резко съезжаешь с крутой горы.

– Повернись ко мне Мелкая, – еле слышно прошептал он, и этому шёпоту не подчиниться было просто невозможно, таким мощным, таким повелительным и таким сладким, словно расплавленная карамель, он был.

Обернулась, и тут же обожглась о пылающий серебряным огнём взгляд.

– Не волнуйся за меня, Мелкая, – проговорил Молибден, гладя меня по, внезапно-вспыхнувшей щеке. – Я тварь живучая. Если будет плохо – выживу. А если будет хорошо – вернусь и заберу тебя. Ты веришь мне?

Я кивнула, с трудом понимая его слова, лишь заворожённо глядя в расплавленную ртуть колдовских глаз.

В жестокую реальность меня выбрасывает за несколько минут до приказа проснуться и открыть глаза. В иллюминаторы щедро вливается ослепительная белизна облаков, ремень безопасности болтается где-то в области пупка, пространство гудит и вибрирует, в аромат дорогой туалетной воды бесцеремонно вплетается тяжёлый дух человеческого пота, мочи и рвоты, а также, неповторимый запах, присущий лишь самолётам. Пассажиры, полулежащие в креслах, неестественно расслаблены, пугающе неподвижны. Бледные, покрытые испариной лица, чуть приоткрытые рты, носогубные треугольники измазаны кровью. Под кем-то блестит характерная лужица, у кого-то изгажена одежда. Осторожно поворачиваю голову, разглядываю край крыла, виднеющегося в иллюминаторе. Серый, гладкий, с красным логотипом авиакомпании в центре. В прошлом году этой же компанией мы с сестрой летали на юг, и, наверное, как раз, на том же самолёте. Синие кресла, длинные светильники под потолком – всё, как тогда, в тот счастливый, наполненный радостью дороги, беззаботностью, ожиданием новых впечатлений и приключений день. Мысль о сестре, о нашей недавней ссоре заставляет болезненно сжаться сердце, гонит по коже тысячи неприятных холодных мурашек. Верно говорила старая нянька тётя Зина: «Беда одна не приходит. Стоит дождю пойти, колоши рвутся».

С омерзительной вкрадчивостью накатывает волна паники. С обманчивой ласковостью гладит горло, опутывает холодными скользкими нитями грудь, чтобы потом болезненно сжать, впрыскивает в вены горький яд отчаяния. Стоп! Нужно успокоиться, собраться, не дать панике себя захватить. Необходимо вспомнить, что произошло, как я оказалась в салоне этого самолёта. С чего начать? Наверное, со вчерашнего дня. Итак, что же случилось вчера? Вчера мы крупно поссорились с сестрой.

Интеллигентного разговора у нас не получилось, хотя, бог свидетель, я сделала всё возможное. Испекла её любимый пирог, купила бутылку шампанского, накрыла стол, украсила комнату воздушными шариками и мучительно, безумно, невыносимо долго ждала, когда повернётся в замочной скважине ключ, и в прихожей раздастся звонкий Полькин голосок.