Да я и сама знаю, что нет. Но как же страшно. Господи, как страшно!

– Не усложняй, – мужчина продолжает уговаривать. Наверное, и впрямь устал.– Просто посмотри на меня, и я постараюсь причинить тебе как можно меньше боли. У меня дочка примерно такого же возраста.

А ведь я помню, как вот так же забирали нашу с Полькой маму, какой у неё был тогда взгляд. Помню последние, перед отключением, сказанные ею слова: «Береги сестру, Илуська!» Прости, мама, не смогла я исполнить твою последнюю волю. Не уберегла.

– Хрен с вами, – горько усмехаюсь, поворачиваясь к мужчине. – Перед смертью не надышишься.

Лицо, как лицо, круглое, с крупными морщинами на лбу и седыми бровями. Но глаза… Инквизиторские, цепкие, с бушующем на самом дне пламенем. И это пламя неприятно обжигает, пронизывает острой болью от макушки до пяток. Голову стягивает стальным обручем, перед глазами всё плывёт и двоится. Короткая синяя вспышка, и свет меркнет.

Салон оживает. Стоны, удивлённые возгласы, кряхтение. Люди постепенно, один за другим приходят в себя. Оглядываю сидящих в салоне и сразу же, каким-то обострённым чутьём жертвы понимаю, что все они отнюдь не весёлые туристы, не деловые работники, отправленные начальством в командировку, а такие же пленники, как и я. Растерянные лица, растрёпанные волосы, помятая, грязная одежда, словно людей волокли по земле. Какая-то женщина и вовсе сидит в домашнем халате и резиновых шлёпках на босу ногу. Её выдернули прямо из собственного дома. Кто-то кутается в куртку заводской униформы, кто-то растеряно поправляет воротник белого халата, толи повар, толи врач. Загорелая длинноногая блондинка обнимает себя, пытаясь согреться. Да уж, блестящее, напоминающее змеиную шкурку, короткое платьишко, едва прикрывающее ягодицы – не самая подходящая одежда для холодных октябрьских дней.

Разглядывая товарищей по несчастью, я испытываю постыдное облегчение. В толпе не так страшно, пусть даже эта толпа состоит из напуганных, ничего не соображающих овец. Толпу выслушают, толпе объяснят, с толпой вынуждены будут считаться.

– Всем слушать меня!

Мужской голос ударяет по нервам, резкий и ясный, как свет зимнего солнца, твёрдый, как железо, обжигающе-холодный, будто кусок льда. Температура ниже нуля.

Обладатель голоса стоит в начале салона, там, где обычно проводят инструктаж бортпроводники. Высокий, подтянутый, под тонкой светлой тканью рубашки бугрятся тугие мышцы, светлые волосы завязаны в узел на затылке, лоб высокий, чистый и ровный, и глаза… Серые, стальные глаза, напоминающие морские волны в час шторма, тяжёлые грозовые тучи. Они разглядывают нас внимательно, с лёгким любопытством учёного, изучающего букашку под микроскопом. Удивление и, какая-то глупая радость, отодвигают страх на задний план. Господи, да ведь это же Крокодил! Мой весёлый, добрый, смешливый Крокодил, авантюрист, мошенник, раздолбай, борец за справедливость и просто хороший, добрый парень. Он жив! Он на свободе и сейчас объяснит нам, что, чёрт возьми, происходит. Я жадно всматриваюсь в его лицо, впиваюсь взглядом, пытаясь отыскать в стальном блеске серых глаз признаки узнавания.

– Вы находитесь здесь не случайно. Каждый из вас обладает уникальными способностями. Вам всем выпала возможность послужить великому Конгломерату и принести ему настоящую пользу, – при этих словах Крокодил неприятно ухмыляется, давая всем присутствующим понять, что мы этой чести не достойны. – Милостью инквизиции и нашего императора вам позволено учиться, совершенствовать свои магические способности, контролировать их и направлять силу на благое дело, на процветание и укрепление Конгломерата. Для таких, как вы – жалких ведьм и колдунов, мелких клерков, шлюшек, возомнивших себя светскими львицами, серых мышек и отупевших от стирки пелёнок и варки борщей домохозяек, это – великая честь.

В салоне слышится робкая возня, шуршание и всхлипывания. Я же, с трудом воспринимая информацию, ощущаю, как всё моё тело немеет от первобытного, небывалого ужаса, а во рту разливается горечь, будто в меня влили стакан отвара полыни. Да, каждый гражданин Конгломерата знает, что есть инквизиция, выслеживающая и отлавливающая одарённых людей, есть сами одарённые, а есть и остров – тюрьма, куда этих самых людей и ссылают. И всё это происходит при непосредственной поддержке императора. И каждая ведьма, каждый колдун старается прятать свои способности, не посещает ни творческих кружков, ни клубов по интересам, находит самую скучную, самую что ни на есть рутинную работу, лишь бы дар не вырвался наружу. Кому-то это удаётся, кому-то нет. И вот таких несчастных ждёт остров-тюрьма. Остров, откуда не вырваться. Но это знание всегда находилось где-то далеко от меня и моей до оскомины пресной, серой, но простой и понятной жизни. Где ведьмы и колдуны, а где я – заурядная учительница младших классов, сирота и калека.

Скорее всего, Крокодил считывает страх, отражающийся в наших лицах, так как, одаривает нас хищной белозубой улыбкой, и ласково произносит:

– Я надеюсь, господа, вы понимаете, что остров Корхебель, куда мы с вами направляемся, объект сверхсекретный, и путешествие в это живописное место – билет в один конец.

Кто-то начинает тихонько подвывать, кто-то материться, круглый мужичок с пузом нервно вытирает пот с покатого красного лба. Я же застываю, коченею, но мутную, словно замороженное стекло пелену страха, пронизывает тонкий, робкий лучик надежды. Я попала на борт самолёта по ошибке, по недоразумению. Нет у меня никаких уникальных способностей. Необходимо поставить бывшего товарища в известность. Да, теперь уже бывшего. Он изменился, стал другим, взрослым, отстранённым, холёным, более жестоким. Но ведь он помнит меня. Должен помнить, раз я до сих пор не забыла его. Память услужливо подкидывает картинки нашего с Крокодилом прошлого, и я ныряю в них, как в холодную, тёмную речную воду, стараясь, хотя бы на несколько секунд, спрятаться от реальности.

Натужно гудят люминесцентные лампы, звенят вёдрами уборщицы, пахнет сбежавшим молоком, шаги мои, в пустоте и тишине коридоров, звучат одиноко и неприкаянно. В такие дни я злюсь не на воспитателей, твёрдо заявивших мне о том, что возиться со мной никому не охота, и уж если я калека, то должна сидеть тихонько в углу и не высовываться. Нет, я злюсь на сестру. Готовлю гневную речь, обвиняю в предательстве и легкомысленности. Обличаю, сужу, выношу приговор и прощаю. Эти мысленные монологи помогают мне скоротать время, помогают не сорваться в безобразную истерику. Умом я понимаю, что сестре гораздо веселее среди ребят, в музее, на городской площади, в парке аттракционов, чем в полупустом, опостылевшем здании детского дома со мной, но всё равно обидно.

За пыльными окнами спальни бушует весна, молодая, дерзкая, зелёная и пахучая. В щедрых потоках солнечного света трепещут клейкие, яркие листочки, пенятся кусты сирени, с пронзительным визгом мечутся стрижи. Ах! Как же, наверное, хорошо сейчас в лесу. Пляшет между соснами костёр, пахнет печёной картошкой, смеются ребята, журчит ручей.

Да, они вернуться, через два дня, и воспитатели, и дети, и Полька. Вернуться и ещё несколько месяцев подряд станут вспоминать об этом треклятом походе. Весёлые происшествия будут обрастать новыми подробностями, а физрук распечатает великолепные фото и развесит их на стенде, прямо напротив входной двери. Вокруг стенда соберётся толпа, и каждый, кто побывал в походе примется искать себя и радоваться тому, что он есть на этих чёрно-белых карточках. Так было, так есть и так будет всегда. И Полька хороша, сестра называется. Могла бы и отказаться от этого дурацкого похода. Неужели печёная картошка, ночёвка в палатке и костёр ей дороже меня?

– Отставить нытьё, Мелкая, – гаркают позади меня так, что я вздрагиваю.

Крепкие, уже далеко не мальчишеские руки, приподнимают за талию над полом, разворачивают к себе, и вновь опускают на пол.

– Крокодил, – мои губы сами расползаются в глупой, восхищённой улыбке. – А ты разве не с ними?