«Стреляй, я тебя простила, стреляй. Так всем будет проще».

Она стояла, не шевелясь, на суде великого Падишаха, совсем одна и в тоже время под пристальным надзором. Золотые браслеты тянули запястья вниз, почти болезненно, словно разрезая её тело вновь и вновь. Предательница. Таковой она останется в глазах Ахмеда, никто и никогда ему не объяснит и не расскажет.

— Валиде, вы тоже меня не вынуждайте, отдайте шехзаде, — безжизненно процедил Ахмед, пока по щеке его матери прокатилась и упала слеза.

«Мы оба будем гореть вечность этой болью Ахмед, стреляй». И он, наверное, догадывался о том, что Хандан вовсе не желала зла Мураду, просто иного пути найти она не смогла, не придумала, а огонь, пожиравший последние остатки её души, не потухал. Она лишь гасила пожар, ни больше, ни меньше. «Стреляй!».

Но вместо желаемого хлопка послышалась только несколько глухих ударов в стороне темницы. И только теперь Хандан со всем ужасом осознала, что была не одна. Её дикий зверь, теперь уже вооруженный ружьем одного из стражников, медленно кругом обошёл Ахмеда, остановившись на тихом щелчке из ствола ружья… направленного на Ахмеда. И если она могла надеяться, что еë сын сжалится или побоится за наследника престола и отпустит их, то с Дервишем всё было предельно просто. Умрёт она — умрёт Ахмед. Она видела это в его взгляде, в плавных движениях, и по тому, как он прицелился. Возможно, он единственный не блефовал.

Тогда Султан ответил тем же знакомым щелчком, а Хандан со всех оставшихся сил впилась в рукоять кинжала.

— Ахмед, — взмолилась она, — отпусти нас, Ахмед!

Но все остались неподвижны. Но сердце Ахмеда, словно неживой предмет, пошло трещинами и в секунду разлетелось, а вместо пустоты и безразличия пришло нечто более ужасающее. Нет, он не должен был стоять перед таким выбором.

— Ахмед, — повторила она [пожалуйста]. — Если не будет погони, мы вернём Мурада в целости. Не рискуй.

Дуло ружья перед ней опустилось, но Ахмед оставался под прицелом опытного охотника. Хандан позволила себе немного подождать, чтобы немного прийти в себя и в попрощаться с Ахмедом. Запомнить его ещё таким, взрослым, статным Султаном, не похожим на мальчика, с гордостью хваставшегося своими победами над слугами.

— Экин, идём, — сухо произнесла Хандан, слегка, совершенно незаметно улыбнувшись своему сыну, в самый последний, при любом исходе раз.

Парень не сопротивлялся, только двигался подобно флюгеру, хаотично и нервно, иногда проворачивался или же наоборот шёл слишком по прямой. Тени следовали за ними до самой конюшни, Дервиш с помощью Экина оседлал трёх коней, постоянно поглядывая на Хандан и все видимые двери. И только уже на лошади, забрав Мурада из её рук, спросил: «Куда теперь?» «В порт, к зелëному флагу».

Словно христианские три всадника конца света они на лошадях, лучших в Османской Империи, неслись по полупустым улицам Стамбула, даже не плутая, чтобы сбить следы. Цокот копыт напоминал звук гвоздей, заколачиваемых в крышку её гроба. И каждый удар о землю в звенящей утренней тишине под истошный крик Мурада был хуже предыдущего. Только в порту они наткнулись на ужасную роящуюся, как осиный улей, толпу моряков и торговцев. Здесь жизнь никогда не замирала. Понадобилось время, чтобы найти зелёный флаг среди общей пестроты. Но они смогли, однако близко подходить не стали.

Спешившись и снова заполучив Мурада с примотанным подсунутым под бант кинжалом, Хандан слегка несколько раз качнула его из сторону в сторону, что не возымело никакого результата. Она поправила одеяло так, чтобы малыш не простудился, и поцеловала его в крошечный нос. Её кровь, которую ей посчастливилось не пролить, совершенно нетронутая, только напуганная.

— Хандан, нужно идти, — Дервиш, наверное, сам того не замечая, уже тянул еë прочь, придерживая за локоть одной рукой, а во второй сжимая ружье.

Хандан вытянула кинжал и бросила его на брусчатку, от чего он зазвенел и даже заставил окружавших переглянуться. Слеза упала на щëку шехзаде и так и осталась крупной каплей. Карие глаза, удивительно похожие на глаза Ахмеда, его вздорный нрав и беспокойность.

— Верни его целым нашему Повелителю, — она передала кулёк Экину, который только сверившись с реакцией паши, совершенно неуверенно и с неизменным ужасом, застывшем маской на его лице, прижал к себе наследника Османкой Империи.

Парень кивнул, но остался стоять рядом со своими господами.

— Иди и не пробуй сесть на лошадь, — скомандовал паша так, как, думала Хандан, умел только он один, и вскоре красный кафтан стражника слился с толпой.

А Дервиш со свойственной ему бесчувственностью в нужный момент, подхватил Хандан за пояс и затем, словно тряпичную куклу, усадил в какую-то лодку, пока она искала вдалеке красный кафтан молодого стражника.

Немного оклемавшись уже на палубе корабля, Хандан гневно смотрела на пашу, вернее, бывшего пашу, и Ахмада-агу, который, собственно, и встретил их на шлюпке. Этот человек был готов убить еë сына. За такое не прощают, увы. Они обсуждали что-то. Хандан не слушала, это было ровно что и шум волн, разбивавшихся о борт корабля, совершенно ничего не значившая болтовня.

— Ахмед… — в какой-то момент выдала она в пустоту без поиска подходящей причины, просто потому что больше не могла терпеть. — Как ты…

— Твой внук, — жëстко обрезал Дервиш, не выразив ни сожаления, ни намека на вину. Он словно читал её мысли и в точности ждал, что она ему скажет. И в эту самую минуту, заглянув в чëрные бархатные глаза паши, Хандан поняла, что в их жизни был заключен самый важный договор: они не станут вспоминать это утро даже под страхом смерти.

Волна разбилась о борт корабля, и вызванное этим лёгкое покачивание заставило Хандан вцепиться в канат. Никакой защищённости, стоя на этом мальком деревянном творении человеческих рук, она не чувствовала. Они были маленькие среди безграничной глади моря и неба, застелëнного облаками, такими одинокими над бездной с морскими чудовищами, хуже которых были только они сами. Впереди её ждала таинственная Испания, с чужим языком и другими законами, новый мир, которого она знать не хотела. Загнанный зверёк, она боялась солëной воды и сильного ветра.

— Хандан, — необычно тихий голос паши заставил её содрогнуться, пока её руки, увешанные драгоценностями, сильнее впивались в просоленные канаты.

Дервиш аккуратно ступал позади неё, не торопясь напрасно, шаг за шагом, как хищник, почти бесшумно, так что скрип досок единственный сигнализировал о его приближении. Она обернулась и не увидела привычного чёрного кафтана с узорами и золотой обстрочкой, только человека не слишком высокого, замученного голодом и сыростью темниц. Даже её собственная блëклость терялась в сравнении со страданием, выраженном на его лице. Не только физическим.

«Что ты сделала?» — читалось во взгляде и сдержанных движениях, наполненных разочарованием и смятением. Или она сама выдумывала себе наказание?

Он сделал шаг навстречу. Хандан вжалась в борт. Она спасала не его, другого, Великого Визиря, служившего ей верно и непоколебимо, своего друга и любовника, он выглядел иначе, сильнее и спокойнее, а его тëмные бархатные глаза горели властолюбием и спесью, в которых Хандан задыхалась. Он ей подарил корону, что сейчас была на ней, заставил ходить по раскалённым углям и умирать от своей холодности. А этот измождëнный преступник был на него при свете солнца совершенно не похож. Но именно он чëрной тенью накрыл её и легонько коснулся лица, ему не принадлежавшего.

— Я вечно твой раб и должник, — прошептал он ей на ухо, сократив расстояние между ними, пока её рука непроизвольно легла на его спину. — Прости меня, прости, — шептал он и всё увереннее заключал её в плен объятий, которых ему никто не позволял. — Я люблю тебя… — эта фраза давно потеряла всякий смысл. — Прости меня…

Он поцеловал её в волосы, с такой нежностью и, казалось, дрожа, дыша ей и вместе с ней, пока сквозь одежду проникало тепло его тела, такого невыносимо чужого. И совершенно неразделимого с ней самой. Паша не переставал извиняться, пока рука его любовницы намертво вцепилась в воротник.