Что там еще за звук? Никак все-таки пожаловал? Да нет, всего-навсего петух проснулся на насесте. Скоро уж и скотина в хлеву замычит, призывая баб с подойниками. Ночь медленно, но неотвратимо идет на убыль, и теперь уж, карауль не карауль, ничего не выждать. Только кости зря старые морозил. Впрочем, чем так жить, уж лучше врасти в землю деревом сухим, стоять среди других бревен частокола, покой Корьдно оберегать. Всеславушку сторожить, кровиночку… княжескую…

Но что это? Вроде как в покоях девицы что-то зашевелилось. То ли ставня резная скрипнула, то ли дверь распахнулась. Точно, ставня. Окошко открыто, а из окна кто-то спускается, и известно, кто. Ах, плут! Ах, змей подколодный! Войнег тут, как дубина, караулит татя на морозе, а тать беззаконный средь бела дня пожаловал, в толпе гостей укрылся! Ну и дерзок, ну и хитер! Да ничего, на всякую хитрость свой простак найдется. Жалко, конечно, парня на Ждамиров суд отдавать, но себя все же жальче, а пуще себя Всеславу. Ведь погубит девку, злодей!

Войнег отлепился от стены и изготовился к прыжку. Лети, лети, Соловушка! От меня не улетишь! Но что это? На плечо легла чья-то тяжелая рука, и голос с русским выговором прошептал в самое ухо:

— Охолонь, Добрынич! Так и пташку недолго спугнуть!

На Войнега из темноты смотрели цепкие, слегка насмешливые, переливчатые глаза русского воеводы Хельги, которого славяне называли Лютобором, а печенеги и арабы кликали Барсом. Вот уж точно, барс так барс! Даром, что до сей поры прихрамывает. Подкрался так, что Войнег ничего и не почуял.

Неждан (сотник теперь ясно видел, что это именно он), между тем, пересек двор и никем, кроме них с руссом, не замеченный, достиг удобного перелаза. Надо что-то делать. Уйдет же, собачий сын! Словно прочитав его мысли, Лютобор усмехнулся в желтые усы:

— Пусть уходит!

Он немножко помолчал, а затем добавил:

— И мы следом отправимся.

Только нынче Войнег разобрал, что собран воевода не на пир, а в поход. Интересно, когда успел. Вроде совсем недавно с князем распрощался.

— Ну что, Добрынич! — продолжал русс как ни в чем не бывало. — Не желаешь с нами поставить силки на соловья?

Они прошли к калитке, возле которой сгрудились воины, проверяя снаряжение и прилаживая подбитые оленьим мехом удобные охотничьи лыжи. Людей с собой воевода брал немного, не более полусотни. Неужто надеется с такой малостью одолеть ватагу разбойную? Когда Хельги, придирчиво осмотрев каждого из людей, закрепил на ногах ремни лыж, от стены отделилась легкая девичья тень. Невеста. Новгородская боярышня, как же без нее.

— Ты обещал! — напомнила она суженому что-то, им обоим известное. — Иначе как Всеславе в глаза глядеть буду!

— Ты же знаешь, я ему обязан и потому сделаю все, чтобы этого упрямца от лиха, которое он сам на себя накликал, избавить! — обнимая нареченную, кивнул вождь. — Хотя при том, сколько он всего за это лето натворил…

Он сверкнул глазами, и его помеченное шрамами лицо приобрело суровое и даже жестокое выражение.

— Кабы князь Святослав нынче так не нуждался в людях этой земли, ни мое, ни Всеславино заступничество его бы не спасло!

Когда отряд вышел из града, небо уже начало светлеть. Месяц, точно молодой бычок, высосал из черной коровы ночи все снежное молоко и отправился отдыхать. Мороз ослабел, или сотник просто привык к нему, быстро согревшись движением. Воины шли ходко и споро, все дальше и дальше углубляясь в лес.

Войнег с интересом приглядывался к своим спутникам. На это непростое дело Хельги Лютобор позвал поровну руссов, сражавшихся с арабами на его корабле, и новгородцев, ходивших с ним летом в Итиль. Последние выгодно отличались от товарищей сноровкой и мастерством лыжного хода. Одесную от воеводы, изо всех сил стараясь не отстать и не сбить дыхание, шел впервые вставший на лыжню в эту зиму ромей Анастасий. Ошую бесшумно скользил десятник Торгейр, тщедушный мужичонка с перебитым носом, слывший задирой и непревзойденным кулачным бойцом. Все воины были прекрасно вооружены: под плащами блестели доспехи, да не местной, а дамасской или франкской работы. И поблескивало в лучах восходящего солнца навершие знаменитого меча воеводы, именуемого Даром Пламени.

Вдруг среди ровных рядов островерхих шлемов Войнег заметил знакомый шишак с золоченой маковкой и узорчатой стрелкой. И доспех под плащом блестел тот самый, князем Всеволодом дареный. Долго сотник его потом под тонкую девичью кость подгонял. Войнега! Она-то что здесь забыла? Бежит себе среди лыжников, отворотила голову и даже на отца не глядит, будто не замечает. Только нет-нет, да синим глазом сверкнет. Ну, ничего! Дома поговорим! Одно дело на княжьем дворе с оружием баловать да зверя в дубраве гонять, а другое — охотиться в чащобе кромешной на лихих разбойников. Здесь ведь и убить могут, и тело белое ранить! Вон как давеча убивалась над отцовой рукой. Аж побелела вся.

И как она сюда пробралась? И, главное, зачем? Ратьши-то, княжича, среди людей Лютобора точно нет! Ратьши, может, и нет, зато есть один из воеводиных отроков, мальчишка урман, Инвар, Войнегин ровесник. Все лето возле нее отирался, проходу не давал. Он и сейчас едет с ней рядом, красуясь долгим урманским ходом. Светлые бровки насупил, глазенки горят, а на щеках, покрытых первым пухом, точно заморский плод персик, румянец вовсю играет, то ли от мороза, то ли от смущения. Тоже еще жених выискался! Понять не может, что Войнега с ним просто играет, свое тщеславие тешит. Интересно, а ведает об их проделке воевода?

Ромей Анастасий, как не старавшийся, а все же потерявший одну из лыж на подъеме в горку, теперь лихо нагонял отряд:

— Я что-то не пойму, — поинтересовался он, поравнявшись с вождем, — ты, что ли, еще одного отрока в учение взял?

— Это не отрок, а отроковица, точнее, девица, — стараясь не глядеть в сторону Войнега, отозвался тот. — Инвар умудрил притащить, а я только у леса приметил.

— Так надо было отправить ее восвояси! — возмутился ромей.

— Пусть ее, — равнодушно отмахнулся Лютобор. — Если все пойдет, как я задумал, мечей нам обнажать не придется. А если нет…

Он недовольно нахмурился, не желая даже предположить такую возможность.

— Нешто пятьдесят мужиков не сумеют одну девчонку защитить?

— Совсем в возраст вошел наш малыш, — умильно проворковал один из киян, одинаково широкий в поясе и в плечах огненно-рыжий здоровяк, прозывавшийся Радонегом.

— Я ему покажу возраст! — на мгновение дал волю своему гневу вождь. — Всю следующую неделю будет всей вашей сотне коней и оружие чистить!

— Да ладно тебе, Хельгисон! — заступился за отрока десятник Торгейр. — Мальчишка впервые меч в руки взял в ту пору, когда другие не умели и деревянный выстругивать. А в Хандаке-Ираклионе, когда тебя ранили, они же вдвоем с Нежданом почти полдня на угловой башне продержались, пока мы на подмогу подошли!

Войнег хотя в разговор намеренно не вступал (а то воевода не ведал, чья это дочь проникла к нему в отряд), слушал внимательно и, услышав, как уважительно руссы говорят о сопляке Инваре и о бродяге Неждане, почувствовал, как в груди разливается непрошенное тепло.

— Слышь, воевода! — окликнул Лютобора Радонег. — А правду бают, что Соловей-разбойник — это наш Незнамов и есть?

Воевода кивнул, и лицо его помрачнело.

— Да где ты в этом краю трусливом другого такого удальца сыщешь? — пояснил товарищу кривоносый Торгейр.

— И что же с ним теперь станется? — рыжий Радонег сокрушенно всплеснул руками. — Ведь никто другой из этого племени нашему воинству так не докучал.

— А теперь он еще и своего князя прогневил, — добавил один из новгородцев, белобровый и белоголовый парень с обрубком вместо правой руки.

— Судьба Неждана Незнамова находится в его собственных руках, — веско проговорил вождь. — Наше дело — ему помощь предложить. Его — принять ее, или не принять.

***

Недавно выпавший, рассыпчатый от мороза снег укутывал лес и поляны безбрежной сметанной кипенью, легкой и пушистой, как яблоневый цвет. В поле и березняке сверкавший на солнце обращенными в адаманты слезами спящей зачарованным сном Несмеяны царевны, в бору он потускнел, играя пятнами теней, словно шкура серого в яблоках жеребца. Воевода Хельги уверенно шел вперед, ведомый свежей лыжней, оплетенной цепью звериных следов.