Эти разношенные двойняшки помнили многое: и неровные булыжники на послевоенной ленинградской мостовой, и песчаные дорожки Юсуповского сада, когда мелкая колючая галька застревала внутри сандалий, и влажную росу на траве, холодящую босой палец в прорези.

Следующая картинка – зима уже первых школьных лет. Поэтому, оттесняя летнюю парочку, с полки «небесного гардероба» выпрыгнули мокрые от снега серые валенки с чёрными галошами.

Хотя нет: резиновая галоша с розовой байковой подкладкой жалась только к одному валенку, другой же был гол как сокол! Галоша была всего одна, потому что парная потерялась, однажды на зимней снежной горке спрыгнув с тёплого валенка, затаилась в снегу. Поэтому одинокий валенок стоял, обсыпанный искрящимися крошками льдинок, а оставшаяся без пары галоша, напротив, была просто мокрая, с капельками слёз – одно и другое являло следы растаявшего снега.

Прежде, чем закрыть дверцу шкафа, я решила взглянуть хоть одним глазком на те полки, где громоздилась подростковая и юношеская обувь.

Я сразу увидела тёмно-серые туфли, купленные мне бабушкой к выпускному вечеру. На чуть приподнятом устойчивом каблучке, с маленьким бантиком спереди. Вид у туфель был почти королевский, ведь они собирались на школьный выпускной бал! Выйдя за двери школы, они попали в зыбкую и светлую июньскую ночь! Туфли цокали металлическими подковками по гранитной набережной Невы, по заполненному стайками выпускников Невскому проспекту. Вокруг, как бабочки-капустницы крыльями, девушки шелестели белыми платьями из искусственного шёлка, и важными пингвинами вышагивали рядом мальчишки в чёрных костюмах и белых рубашках.

Но туфли эти неимоверно жали ноги, а натёртые мозоли застилали болью глаза, так что вскоре и пингвины, и бабочки-капустницы как-то потускнели. А на рассвете негодные туфли ускорили моё расставание с провожающим меня одноклассником. Отпрянув от долгожданного поцелуя, я побежала в свою парадную и скинула с ног мучительниц – и даже не знаю, носила ли их впоследствии. То были самые ужасные туфли в моей жизни, и, будь моя воля, я бы выкинула из памяти. Но выкинуть что-нибудь из «небесного гардероба» так же невозможно, как вычеркнуть из сердца того, кто причинил тебе когда-то самую сильную боль!

Сейчас у большинства молодых людей первые воспоминания о жилом пространстве синхронно связаны с их собственной детской комнатой. Я же всегда делила спальню с кем-то. Я хорошо помню свою детскую железную кроватку и задвинутую под неё ещё отделённую половинку старого чемодана с моими сокровищами. Вначале кровать стояла чуть ли вплотную с двуспальной кроватью бабушки и деда, позже место широкой кровати заняла мамина, односпальная – тогда проход стал чуть шире. И наконец у меня появился узкий диванчик всё в той же маленькой комнате.

Позже мы делили комнату с мужем и – очень долго – со своими детьми в тех квартирах, где в разное время жили. Особенно запомнилась комната в коммунальной квартире, где родилась моя первая дочка. Мы жили в той комнате большим коллективом, как в общежитии: на широкой тахте – я и муж; деревянная кроватка дочки неподалёку, а за шкафом в той же комнате уже пожилая мама – так мы жили примерно год. Лишь со временем мы смогли расширить жилплощадь путём разменов, переездов и покупки отдельной кооперативной квартиры.

Из квартиры ещё не успел выветриться запах краски и свеженаклеенных обоев, как однажды в гости к нам приехала мама – навестить взрослых детей и внучку. На тот момент она проживала в отдельной комнате, в коммуналке. Маленькая, но слегка пополневшая за последние годы – как-никак, достигла пенсионного возраста, – она продолжала ещё работать в поликлинике. Войдя в квартиру, мама совершила обход всех помещений и в целом осталась довольна порядком.

Комнаты ещё были пустоваты, поскольку с трудом подкопленные деньги целиком ушли на первый взнос за кооператив – на мебель не осталось ни рубля. В проходной комнате, в нашей спальне, стояли раскладной диван, приобретённый в первый год семейной жизни, и деревянная, с плашками ограждения, первая кроватка нашей малютки. И ряд громоздящихся друг на друге коробок – в них лежало детское бельё: пелёнки, ползунки, распашонки и колготки. А в соседней комнате сиротливо возвышался однотумбовый письменный стол, свидетель наших с мужем студенческих лет.

Громоздкий шифоньер с помутневшим зеркалом и незакрывающимися дверцами мы, переезжая на новую квартиру, вынесли на помойку, как и разваливающийся на части комод, и старый обтрёпанный чемодан. Нас выручал встроенный в стену прихожей шкаф с множеством полок, а также широкие подоконники. Одежду мы вешали на гвозди, прибитые к дверце встроенного шкафа.

Мама приехала в воскресенье и дождалась, когда муж, посадив дочку в коляску, вышел с ней погулять. Мы остались в квартире вдвоём. Я занималась хозяйством, застилала новое постельное бельё на супружеском диване. Мама присела на сундучок, стоящий в спальне, и тихо сказала, что хочет со мной поговорить о важном деле. Я повернулась к ней. Мама выглядела в тот день неплохо: рыжеватые от хны волосы, заколотые шпильками на затылке; слегка подкрашенные губы. И так не вязались с благополучным видом жалобные интонации её рассказа о своём житье-бытье: и добираться до работы в поликлинику неудобно, уходит больше часа; и заведующая зубным отделением вредничает; и дома заедают соседи по коммуналке; и подруги живут в разных концах нашего разросшегося города, так что встречаться с ними всё труднее.

Я, переворачивая пододеяльник, сочувственно поддакивала, думая, однако, о том, что скоро мои вернутся с улицы, а у меня ещё обед не готов. Голос мамы стал совсем тихим:

– Я там, в своей квартире, совсем одна, как на выселках. Так и буду теперь стареть среди чужих людей.

Мама замолчала и в следующее мгновение неожиданно громко зарыдала: слёзы обильным потоком хлынули из её глаз. Она сбивчиво и торопливо упрашивала меня снова съехаться с ней – обменять нашу двушку и её комнатку в коммуналке на квартиру побольше, чтобы жить всем вместе.

Моя мама, испытавшая вместе с нашей молодой семьёй все тяготы квартирного неустройства, уже не умела жить отдельно. А ведь сколько ей пришлось приноравливаться под неудобство совместного проживания! Когда мой юный муж из студенческого общежития переехал в нашу сложносоставную семью, нам, новобрачным, старшее поколение выделило проходную восьмиметровку. А маме пришлось переместиться в комнату бабушки и деда, отгородив свою кровать ширмой. И позже, когда она жила уже с моей семьёй, в другой коммунальной квартире, когда её кровать стояла за шкафом и в комнате уже был грудной ребёнок, её положение было незавидно.

В то время было принято съезжаться со стариками, чтобы их жилплощадь в случае смерти не ушла государству, – понятия «приватизация жилплощади» ещё не существовало. Да и старикам порой требовалась помощь со стороны молодых. Но мама ещё была в силе. И главное: ещё был жив дед, уже, действительно, разменявший восьмой десяток, и он жил один. Но он не выражал желания съехаться, а мама, сидя сейчас посреди моей спальни, умоляла об обмене, продолжая всхлипывать.

Меня раздирали внутренние противоречия: я не желала этого объединения, но и уклониться не посмела бы. Мама, оставившая меня в дошкольном детстве на попечение бабушки и позже неизменно стоящая в её тени, стремилась прислониться ко мне. Получалось так, что мне придётся стать опорой для начинающей стареть мамочки, когда до настоящей её старости было далеко.

Разговор с мамой состоялся весной. Мы обсудили ситуацию с мужем и уже осенью обменяли нашу квартиру и мамину комнату на тесную «хрущёвку» из четырёх маленьких комнат-клетушек в другом районе города. Самая маленькая комнатка составляла лишь пять квадратных метров и служила нам просто кладовкой.