Мама, Краснова Надежда Ивановна (фото 50-х)

– Слушай и пиши, – важно пискнул малыш. – Я напомню историю моего и твоего появления. Ведь в самом начале ты и я были неразрывны, одним целым! Потом ты выросла и повзрослела, а я так и остался ребёнком, хотя тоже подрос. Так вот. Великая Отечественная война шла к завершению. В эвакогоспитале, развёрнутом в далёкой уральской деревушке, встретились твои родители: раненый боец Красной армии Владимир Дмитриевич – твой отец – и военврач челюстно-лицевого госпиталя Надежда Ивановна – твоя мама. После майского победного салюта, в том же месяце, ты и родилась.

– Да, это так. Я родилась в мае сорок пятого. И ты, значит, тоже?

– Я же сказал: мы были вначале одно целое. Каждый человек рождается целым, а потом начинает дробиться и дробиться, до той поры, пока не настанет пора собрать все свои раздробленные части и вновь стать целым. Но ты не перебивай! Тебе было несколько месяцев, когда началась демобилизация военнослужащих, и твоя мама засобиралась на родину, в Ленинград, где оставались её родители – твои бабушка с дедом. Она ехала поездом…

Я тряхнула головой, заметив, что разговариваю вслух сама с собой. И решила просто молча записывать, как оно всё было.

Мама часто рассказывала мне о той, первой в моей жизни, поездке. Она поехала в Ленинград со мной на руках, а отец остался на Урале, хотя обе мы с ней уже носили его фамилию – Красновы. Мне было тогда несколько месяцев. По неведомой мне причине отец почти сразу отстранился от семьи, а в скрижалях моей судьбы этот факт записан как беспричинное невезение.

Отец, Краснов Владимир Дмитриевич (фото 50-х)

В первые послевоенные годы железнодорожные поездки являлись настоящим преодолением. Даже если у пассажира имелся билет, втиснуться в вагон оказывалось невозможным. Мне легко вообразить обстановку посадки по советским кинофильмам. Покосившееся здание станции; трава, проросшая сквозь гравий среди шпал железнодорожной колеи, затоптанная сапогами и ботинками людей, жаждущих занять своё место в поезде. Пыхтит клубами пара готовый тронуться с места паровоз. Висящие гроздями на ступенях вагонов пассажиры: солдаты с вещмешками, женщины с чемоданами, старики. Сильные отталкивают слабых, залезая в вагон чуть ли не по головам! Моя худенькая, небольшого роста, мамочка в великоватой ей шинели, с вещмешком на плече и грудным ребёнком – со мной – на руках не может даже приблизиться к ступеням вагона, куда пытаются втиснуться всё новые люди.

И тут какой-то солдат берёт у неё туго спелёнатого младенца и, высоко подняв меня над головами гудящей толпы, передаёт свёрток другим людям. Я плыву маленьким дирижаблем над людскими головами. Ближайший к составу человек тянется на цыпочках к приоткрытому окошку вагона, чтобы впихнуть в него ребёнка. Другие добрые руки втаскивают меня через окно в купе. Теперь и у мамы появляется свобода действий – её подталкивают в спину, в рюкзак, к двери вагона. Она хватается за поручни и втискивается на нижнюю ступеньку лестницы.

Минута-другая, мамочка продвигается через битком набитый коридор в сторону отсека, где лежит поперёк жёсткой полки и заходится в плаче её ребёнок. Наконец она вновь берёт дочку на руки и прижимает к себе подвижный свёрток.

Иногда я пытаюсь представить, что было бы, если б поезд тронулся, а мама не успела бы втиснуться в вагон. Совсем по-другому сложилась бы моя судьба. Может быть, детдом или случайная опекунша в дальнем захолустье – даже страшно подумать! Но случилось лишь несколько сумасшедших дней в переполненном людьми вагоне старого образца, с узкими окошками, без удобств и отопления. Но всё же это лучше, чем ехать в «теплушке» – памятном маме по годам войны грузовом вагоне. Наконец мы в Ленинграде. И это настоящее везение: добрались благополучно! Мы дома у бабушки с дедушкой – в двух смежных комнатах большой коммуналки.

Мне всего лишь несколько месяцев. Мама выкладывает меня поперёк широкой кровати, стоящей у окна, где обычно спят бабушка с дедом. Им под пятьдесят – ещё вполне активный возраст, но тяготы военного времени превратили их почти в стариков. Оба пережили полтора блокадных голодных года в городе под обстрелами и чуть позже – опасные приключения на льду Ладожского озера по дороге в эвакуацию. И, наконец, трудное возвращение в Ленинград после окончания Великой Отечественной войны.

Распелёнатая на просторной кровати, лежа на спине – ручки-ножки дрыгают, – я тревожно разглядываю ещё не осмысленным взглядом незнакомое окружение: стены с унылыми ромбиками голубых обоев, чуть запылённый высокий потолок, и через окно четвёртого этажа упираюсь взглядом в крышу противоположного дома нашего двора-колодца. Мой взгляд отталкивается от печных труб, рассекающих узкую полоску неба за нашим окном, и возвращается назад. Скосив глаза, вижу блестящие никелевые шарики на железной спинке кровати и успокаиваюсь, зацепившись за блестящий якорёк в незнакомой обстановке. Эти шарики я буду не раз откручивать и закручивать позже, когда меня, уже пяти-шестилетнюю, наказывая за детские шалости, будут ставить в угол рядом с этой кроватью.

Я с бабушкой: Ануфриева Вера Михайловна, блокадница. 1946 год

Пока же для меня сооружается колыбель из подручных средств. Дед достаёт с верхотуры шкафа старый кожаный чемодан – верный спутник их с бабушкой блокадных перемещений из Ленинграда в эвакуацию и обратно – и отвинчивает от него крышку. Бабушка кладёт на дно самодельный матрасик. Эту половинку чемодана, как и блестящие шарики большой кровати, я помню не только по рассказам бабушки – позже она стала хранилищем моих игрушек и моим личным квадратным метром в нашей большой коммунальной квартире.

Спустя неделю-другую после возвращения на родину мама получит в горздраве направление на работу в город Ленинградской области Выборг и уедет из Ленинграда на долгие семь лет, а всё моё дошкольное детство пройдёт без неё. Вначале мой отец отстранился от меня, застряв на далёком Урале, а теперь рядом нет и мамы. Должно быть, потеря обоих родителей обескуражила меня в какой-то момент. Хотя от груди мама отстранила меня ещё раньше – по её рассказам я знаю, что в эвакогоспитале, где мы с мамой и папой жили первые месяцы, меня кормила грудью другая женщина. Теперь же меня, лежащую в половинке чемодана, бабушка поила смесью из бутылочки. Из чего эта смесь могла состоять, мне даже придумать фантазии не хватает – ведь в Ленинграде первые два года после войны сохранялась карточная система.

Оставленная мамой на бабушку с дедом, я, наверно, плакала и скучала, но всё же потихоньку росла и взрослела. Вместе с тем подрастало, стало быть, и моё внутреннее Дитя, помогающее мне сейчас писать свою биографию.

В сознательной памяти я вижу себя уже подвижной весёлой девочкой лет четырёх-пяти с лохматыми кудряшками на голове – ребёнком любознательным и совсем не покинутым. Я бегаю по нашим и по соседским, когда пустят, комнатам или катаюсь по длинному коридору коммунальной квартиры на трёхколесном велосипеде соседа Лёни – я на целый год старше товарища моих детских игр. И кроватка у меня уже настоящая: железная, с тускло-зелёными прутьями у изголовья и ног, и с приспущенной верёвочной сеткой, чтобы ребёнок не упал во время сна. Я буду ещё долго спать на этой кроватке и после того, как мне совсем снимут сетку, и даже когда пойду в школу, заметно вытянусь и придётся просовывать ноги между железными прутьями спинки.

А в половинке чемодана, стоящего на паркетном полу рядом с белой кафельной печью, поселятся красный пластмассовый мишка и два больших целлулоидных пупса – мальчик и девочка, различаемые по одежде и названные именами бабушки и деда: Вера и Ваня. А ещё там поместится крутящийся волчок с яркими полосками на боках. Любимое занятие – елозя по полу, бесконечно раскачивать ручку его завода: тогда внутри волчка вспыхивают весёлые огоньки и он, как по волшебству, оживает и горделиво танцует на старинном паркете. И все дни, проводимые мною при бабушке, запомнились мне такими радостными огоньками крутящегося волчка и мягким теплом от старинной, облицованной белым кафелем печи.