Медленно и еле двигая руками, я стянул со своих плеч кровавое пальто, оставшись в одной рубашке и брюках, и забросил его в первый попавшийся в коридоре угол, а затем сразу прошел в комнату. Нельзя было точно сказать, сколько времени мне осталось на сон, потому что часов в квартире тоже не висело, и время я привык определять лишь примерно. Время вообще перестало меня волновать очень давно, и в какой-то момент я начал делить свой день на отрезки, составляющие из себя общую рутину, каждодневные инертные действия, которые мне приходилось совершать, чтобы существовать. И раз сон для меня больше не был так важен, то я просто достал из шкафа очередную книжку, открыл ее и начал читать. Даже не помню, что это было. Какой-то сраный детектив, каких много. Они все настолько одинаковы, что можно из каждого по отдельности собрать новый, и он даже будет интереснее.

В какой-то момент я вырвал из него пару случайных страниц из середины и конца и сложил в общую стопку уже вырванных до этого листов на тумбочке перед кроватью. Это тот самый фетиш, который во мне проснулся после смерти. Мое извращение. Когда я умер, не имея при жизни привычки ни к чему, кроме чтения, то стал с жадностью поглощать в свое чрево огромное количество книг. И, как это бывает с сексуальными девиациями, в какой-то момент мне стало этого мало. Я читал книги и с конца в начало, и в случайном порядке перелистывая страницы. Теперь я вырывал по странице и складывал в стопку, чтобы перемешать их и прочитать потом, когда закончу саму книгу.

Однако ни в коем случае не хочу сказать тем самым, что я какой-то начитанный интеллектуал, демон в красном шелковом пиджаке и с книжкой в руке, постукивающий по своей ноге тростью. Хорошая литература пусть, быть может, и попадалась мне когда-то, но давно выветрилась из памяти, как и многая другая. Читаю я не от тяги к знаниям, нет. И даже не за интересными историями. Я испытываю отвращение от них. Я – извращенец. Такой же, как и все упыри. Как и все бесы. Демоны. Кто угодно из нас, мертвых среди живых. Нет ничего романтичного, ничего интеллектуального или аристократичного в том, чтобы быть мертвецом, и неважно вовсе, какого ранга. Быть мертвым – значит лишиться мысли, сознания, интеллекта, всего того, что делало тебя живым. Быть отупевшим козлом, зомби, идущим делать то, что скажут, а после наполнять свой зад хуями в «Шабаше» или любом другом борделе – вот что значит быть мертвецом.

Вдруг раздался противный дверной звонок, который давно пора было сорвать и выбросить куда подальше. Обычно я не открываю двери так поздно, но в этот раз был слишком пьян, чтобы сообразить, что ничего хорошего за ней быть не может. С трудом мне удалось поднять свое тело с кровати и выйти в коридор. Тут же, благодаря моему неловкому движению руки, соскочили замки и дверь открылась. За порогом стоял тот мужик, что до этого сидел на лестнице. На ступеньках позади него, видимо, в отключке, сидел второй.

– Мужик, – начал он, изрыгая на меня перегар, – ты это… – на мгновение он завис, пытаясь вспомнить, что он вообще хотел сказать, и я уже было хотел захлопнуть дверь, но он помешал мне своей ногой. – У тебя какое-то лицо такое, знакомое, что ли. Где-то я тебя видел. Ты кто такой вообще? Ты хоть знаешь, ты… испачкал мне…

– Ногу убери.

– Ты мне не командуй, щенок ебаный! Я воевал за тебя, пса шелудивого!

– Угу, я тоже… – вдруг бросил я, но осекся. Правда, не успел, и проблема в том, что во фразе «я тоже воевал» смысл изречения передают уже первые два слова. Беспощадный русский язык.

– Ты? Да тебя не было еще тогда, когда я воевал! – и правда, на вид ему было лет шестьдесят, а учитывая, что он запойный ветеран, фактически было ему лет сорок. Я под это описание не подходил никак, но я же в этом не виноват. – Я убивал. Людей. Ты понял, нет? У меня, между прочим, праздник сегодня. Давай так с тобой договоримся…

На этом моменте он зачем-то решил протянуть свое рыло ближе ко мне, чтобы я, видимо, задохнулся от того смрада, что оно источало. Будучи в ярости, я пнул его ногу, а затем резко дернул дверь на себя, зажав его голову между ней и дверной рамой. Он застонал и начал тщетно выбираться из коварной ловушки, но я потянул ручку на себя еще сильнее.

– Давай мы так с тобой договоримся: еще раз ты позвонишь сюда – а меня очень бесит дверной звонок, – я тебе все кости к хуям переломаю.

И тут я пару раз ударил его дверью, уже не особо контролируя то, что делаю, а затем отпустил, и он вывалился из железных тисков наружу, ударившись спиной о кафельную плитку. Внутри меня все тряслось. Когда запирал замки, то заметил, что мои руки дрожат. Но я не испугался, нет. Мне каждый день приходится калечить людей, и не только физически. Но что тогда это? Ненависть? Гнев? Прожив в этом теле уже сорок с лишним лет, быть может, даже больше, я так и не научился их различать. Мне непонятны собственные эмоции. Собственные чувства.

Тут мне снова стало душно. Тошно. Я подошел к окну, и оно, скрипя всем своим деревянным нутром, открылось, впустив свежий ночной воздух. Где-то вдали раздались сирены реанимации, назойливые гудки, из дома напротив слышались ругань и пьяный галдеж. Мои глаза закрывались сами собой, все застилал тугой туман, голова раскалывалась, а к горлу подходил похмельный ком тошноты. В один момент я просто вырубился, впал в забвение, как впадал до этого снова и снова. После смерти у меня не было снов. Он забрал их у меня. Засыпая, я сразу, спустя мгновение темноты, просыпался, снова возвращаясь в реальность. И порой от недостатка сновидений и фантазий сама реальность может начать казаться сном. С царящим вокруг меня сюром так точно.

Когда я проснулся, то почувствовал, что мое горло раздирает неимоверная боль, словно кто-то заливал в него серную кислоту, а мое тело будто плавает в воздухе. Или в воде. Холодной воде.

– Доброе утро, – услышал я чей-то голос, и лишь по едва заметной издевательской интонации узнал в нем Кирилла.

– Что… – только и удалось мне выдавить из себя, когда с трудом смог разлепить свои глаза – яркий свет горящей лампы будто резал их ржавым ножом. Когда я все-таки смог оценить обстановку вокруг себя, то понял причину своего странного положения – мое тело плавало в наполненной ледяной водой ванне, а вокруг меня покачивались островки желтоватой субстанции. – Какого хрена?!

– Я мог бы соврать, что помог тебе таким образом освежиться, но я же, в конце концов, твой друг, – тут он поднялся с корточек, чтобы освободить мне дорогу, когда я начал вылезать за борт ванны, пытаясь не задеть куски того, что когда-то отверг мой организм. – Не могу же я тебе врать: ты захлебнулся в собственной рвоте. Добро пожаловать в русский рок. А я говорил тебе не спать на спине пьяным! В общем, пришлось тебя немного реанимировать. И желудок прочистить. Но как дерьмо ты себя чувствовать будешь еще долго, вероятно.

– Погоди. Я что, умер? – спросил я, обтирая себя полотенцем и все еще не до конца осознавая себя участником происходящего.

– Ну, технически – твое тело. Сам-то ты жив, как видишь.

– Стоп, – вдруг до меня дошло, и я недоуменно уставился на Кирилла, бросив полотенце на пол, – как ты вообще сюда попал?

– Через окно. И оденься уже, сколько можно? – бросил он, уже стоя спиной ко мне, и направился в комнату.

– Через окно? Ты что, совсем охуел? Тебе что-нибудь про личные границы известно?

– Я от тебя это слышу? – раздалось из недр комнаты. – Ты вчера вломился в чужую квартиру.

– Это другое.

– А по мне – так то же самое. Собирайся давай, и так поздно уже.

– Стоп, а что, есть работа? Что там от Глеба слышно? – мой мозг вдруг словно включился, как по кнопке, и вспомнил вчерашний вечер, а вернее его часть, пока руки мои натягивали штаны, почему-то, как и вся другая одежда, валявшиеся в коридоре.

– Работа есть, а по теме того мудака отмалчивается. Сказал работать, как работали до этого, дал адрес, пробубнил, что это наш вчерашний, и бросил трубку.