Кроме этого кубка и травы не было ничего, что можно было бы разглядеть при лунном свете, однако через секунд десять из леса, обнимая холодные стволы сосен, появился какой-то оранжевый свет, как от огня. Вслед за ним появился еще один, правее, а потом еще, и еще. Уже через пару мгновений весь обозримый мною лес был заполнен этим светом. Они все нарастали, переливались, дрожали, и в конце концов из-за деревьев стали выходить их источники – руки с факелами. Держали их, как можно было разглядеть, обнаженные женщины. Волосы их были грязными, а тела блестели, будто вымазанные чем-то жирным.

Они шли очень медленно, и даже казалось, словно медлительность эта была совсем уж нереальной – когда они перешли на легкий бег, выйдя из-за сосен полностью, движения их были скорее парящими, будто, подпрыгивая вверх, какие-то невидимые крылья заставляли их не падать, а планировать в воздухе. Откуда-то стала доноситься музыка, но такая же медленная и неровная, как бывает, когда ставишь не ту скорость на виниловом проигрывателе. Основным инструментом была, как мне показалось, скрипка или виолончель. Разобрать эту какофонию на отдельные голоса было трудно. Она была фальшивая, скрипящая. Ненастоящая. Музыка ногтей на школьной доске, пенопласта, зубного бура, впившегося в нерв без анестезии и сверлящего его, но очень медленно, до безобразия медленно. Музыка, под которую хочется убить себя. А потом танцевать.

Через время, определять которое с этой минуты не берусь, девушки побросали факелы и встали вокруг кубка, сомкнув руки и оттеснив меня назад. Я смотрел на все это, не закрывая глаз, и даже поймал себя на мысли, что совершенно не моргаю. Тем не менее, осознание этого факта никак не отразилось на ощущениях: мне совершенно не хотелось моргать. Глаза будто высохли, окаменели, а потому и моргать мне больше было не надо. Только смотреть.

А смотреть было на что: когда последние руки сцепились мертвой хваткой, нагой хоровод тронулся вокруг чаши, приплясывая и напевая что-то неразборчивое, такое же тягучее, как и музыка. Они все кружились, танцевали, а я смотрел и не помнил себя, и по мере того, как танец сменялся с одного на другой, козлиная голова на своем импровизированном троне начинала двигаться. Сперва лишь слегка, рывками, а потом уже совсем ожила, зашевелив глазами и губами. Она поднялась вверх, над чашей, расплескивая кровь из шеи водопадом, и из этой крови сформировалось нечто, напоминающее человеческое тело, а после обросло сухожильями, хрящами, мышцами, покрылось кожей и густым шерстяным покровом темно-синего цвета.

Огромный – двух метров ростом – человекоподобный козел сидел передо мной, закинув ногу на ногу, и смотрел мне в недвижимые каменные глаза, а затем разинул пасть и человеческим глухим басом, как из бочки, произнес:

– Пади ниц пред Сатаной!

– Ты не Сатана, – сказал я и не узнал свой голос – он был похож на голос моего собеседника.

– Откуда ты знаешь? Ты ни разу не видел Сатаны.

– Нет никакого Сатаны.

Козел почесал бороду и в насмешке выпучил на меня свои глазенки.

– А может тебя нет?

– И меня нет. Я умер.

– А себя-то ты хоть раз видел? Свою мерзкую рожу, обтянутую кожаным брезентом. Посмотри на себя. Может, это ты – Сатана?

К чему ведет этот разговор, я не понимал, но и молчать не мог – мысли сами всплывали в голове и тут же вылетали изо рта, который шевелился помимо моей воли.

Вдруг моего плеча коснулась чья-то рука: девушка, такая же обнаженная и вымазанная жиром, к которому теперь прилипла куча грязи и сосновых иголок, жестом попросила меня обернуться. Там, в траве, на постеленном пикниковом полотенце лежал укутанный по пояс в оленью шкуру Леонард. На мускулистой груди его лежала такая же, как и прочие, девушка и гладила его, словно это не антропоморфный осел, а кот. Просто большой.

– Не слушай ты этого мудака, – сказал он мне, а затем бросил в рот кусок сырой плоти. – Это я – Сатана.

– Нет, это я – Сатана! – воскликнула девушка, а затем вдруг засмеялась.

– Я Сатана! – раздалось с другого конца леса.

– Нет, я Сатана! – раздалось с другого.

Голоса звучали отовсюду, со всех сторон, загромождая голову. Казалось, что она вот-вот лопнет от мыслей – моих и не моих, чужих голосов, моих голосов. Сжав виски в ладонях, я попытался заглушить боль, сдержать силу, разрывавшую изнутри черепную коробку, но тут же увидел, как все вокруг начало тонуть в чем-то горячо-оранжевом. Подняв глаза, я понял, что все горит. Горят сосны, женщины, чаша с козлом на ней, Леонард, стоящий напротив меня, как ни в чем не бывало. Он подошел ко мне поближе, протянул свою пылающую руку и дотронулся моего плеча, разверзнув вонючую пасть:

– Иди домой, болван.

Не помню, как вышел, но когда оказался на улице, вдыхая свежий исцеляющий воздух, все прекратилось. Утомленный и еле дышащий, я присел на бетонную ступеньку, чтобы перевести дух. Все пальто было в крови. «Придется выбросить», – с досадой пронеслось в моей голове. Дрожащими руками я с трудом смог достать пачку сигарет, вытащить из нее одну и закурить. Поганые твари. Как же я ненавижу вас всех. Всех.

Нужно было быстрее добраться до дома. В свою тихую, укромную квартиру, в которой можно было бы спрятаться, погрузиться в нее, как в панцирь. Я поднялся, едва владея своим телом, пошатываясь сел в машину, с пятого раза наконец попал в зажигание ключом и направился домой.

Жил я на окраине города, как и подобает упырю, в ветхой панельной пятиэтажке. Бюрократическая система, о природе и вообще существовании которой можно только догадываться, выделяла нам жилье так, чтобы не нести особенных потерь. Пандемониум – корпорация хоть и влиятельная, однако все мы: упыри, бесы – рабы Сатаны, и все мы получаем лишь огрызки с Его золотой тарелки и даже не имеем возможности уйти. Но не поймите превратно – меня это устраивает. С тех пор, как я работал на мафию, ничего не изменилось: дом для меня был по-прежнему лишь местом, в котором я мог скрыться ото всех, спрятаться за тяжелыми занавесками, закрыть дверь на семь замков и погружаться в свою фрустрацию. Но, несмотря на это, для меня подвигом было дойти до своей квартиры.

Вот я вышел из машины и пошатываясь двигаюсь к двери подъезда, у которого решила покурить парочка каких-то шлюх и красующийся перед ними пьяный и, судя по всему, больной олигофренией павлин, скалящий в дебильном смешке свои гнилые зубы. Они слишком хмельны и заняты своим делом, так что даже не замечают моего пропитанного кровью пальто.

– О, еще один. С праздничком! Ты к нам заходи! У нас еще есть! – кричит эта мразь мне вслед, как только я вошел в дверь, и две кобылы начинают выть, заливаться смехом, а я даже не понимаю, о каком празднике речь.

В подъезде снова вонь. Прорвало канализацию? Лифта нет, и я поднимаюсь по лестнице. Блеклая лампочка почти ничего не освещает, но даже в такой темноте можно рассмотреть на зеленой стене свеженаписанную черной краской надпись «это ваш выбор и вы будете съедены». Я медленно ступаю на грязные ступени, и мне порою кажется, что нужна вечность, чтобы преодолеть хотя бы один пролет, а теснота здешних стен давит мне на грудь и сжимает горло. Два пьяных мужика сидят на ступеньках, заняв весь проход, и хищно смотрят на меня коршунами, выпуская сигаретный дым. Едва протискиваясь между ними, я продолжаю свое восхождение.

– Поаккуратнее-то нельзя, а? – раскрыл свою пасть один из них. Я стараюсь не обращать внимания.

Вот она, моя дверь. Шестьдесят вторая. Я открываю ее одним ключом. Затем вторым. Финальный рывок, и вот наконец можно выдохнуть – я дома.

Если бы мне и захотелось вдруг описать свою квартиру подробно, то у меня вряд ли бы это получилось. Описать ее можно разве что тем, что она абсолютно пуста. Нет в ней даже обоев на стенах, а лишь голый и холодный бетон. Одна комната, маленькая кухня и санузел. Что еще про нее можно рассказать? Пустоту заполнял разве что большой книжный шкаф, наполненный книгами, и кровать, которую я поставил в самом центре комнаты.