Пришли другие санитары, и мы стали сортировать картофель на категории «с большой натяжкой сгодится в пищу» и «есть невозможно». Других категорий там попросту не было. А, ну да. Ещё была категория «не является картофелем». Всё это действо происходило на моей памяти уже бесчисленное количество раз, и я не испытывал к этому совершенно никаких эмоций, за исключением банальной усталости от того, что каждый новый «поставщик» думал, что он гораздо умнее других. Что интересно, жизнь их как будто совсем ничему не учила. Все равно нам каждый раз приходилось снова и снова воевать за нормальную человеческую еду. Под конец переборки у меня уже совершенно онемели руки от мороза, но мы всё-таки кое-как осилили пять мешков и, взвесив нормальные клубни на наших складских весах, подписали побелевшему от злобы экспедитору документы, а затем заперли ворота и отправились в жилой блок.
На больничной кухне всё было в самом разгаре – парило, чадило, кипело и гремело сталью. Да, как же тут тепло! Я закрыл глаза и с наслаждением прошёл через облако пара, поднимающегося из какой-то кипящей кастрюли. Глубинные рефлексы сразу дали о себе знать и мне вдруг неимоверно захотелось спать. Так бы прямо и уснул здесь. Топили в основном корпусе довольно плохо, но на кухне всегда было тёплое местечко. В подходящее время можно даже «найти» себе срочную работу на кухне, если ты совсем уж сильно замёрз в какую-нибудь совсем уж лютую ледяную ночь. Но нет, не сегодня, нужно ещё отработать на раздаче завтрака – в эту смену, как назло, как раз оказалась моя очередь. Ну хорошо хоть туалеты не надо чистить. Когда я был младшим санитаром несколько лет назад, только устроившись ещё на эту работу, я только и делал, что чистил туалеты. И выносил за пациентами. И мыл полы. И даже пару раз довозил трупы до катафалка. И вообще, вся работа была в таком духе по крайней мере года два. Ну а что поделать, по крайней мере, это была настоящая работа, которую очень трудно было найти тогда в стране. И за неё хоть и немного, но платят деньги, позволяя мне сводить концы с концами. Да и сейчас дела уже у меня, в основном, наладились. Если, конечно, это можно было так назвать.
Проходя по коридору своего третьего этажа в пищеблок, завернув за угол, я вдруг неожиданно столкнулся с главврачом, идущим с каким-то незнакомым мне типом в дорогом костюме и с папкой бумаг. По всему было видно, что тип этот очень важная шишка и шеф выглядел слегка озадаченным. В такое раннее утро никого из начальства я обычно видеть не ожидал, и от растерянности даже не сумел вовремя поздороваться. Шеф был человеком трудолюбивым и ответственным, однако своё рабочее время, как и наше, он предпочитал соблюдать по утверждённому расписанию. Проходя мимо, главврач рассеяно кивнул мне и снова повернулся к своему собеседнику. Было видно, что ему совершенно не до меня. Должно быть, опять какая-то проверка. Ну что ж, никаких указаний я не получал, а значит это не моё дело.
Завсегдатаи нашего заведения уже выходили, сонные, из своих палат, прогуливаясь по коридору, глядя в окно или просто разговаривая друг с другом на лавочках. Не буйные пациенты пользовались у нас определённой свободой перемещения, им можно было спокойно покидать палаты, ходить в гости друг к другу и даже гулять на улице в небольшом больничном саду. Впрочем, это касалось только той части, которая была в состоянии это сделать. Те, кто были не в состоянии, так и продолжали лежать на своих койках. Санитары ходили из палаты в палату, выполняя утренние проверки и ухаживая за такими пациентами. Это являлось и моей работой тоже, поддержание их способности продолжать лечение было одной из основных моих служебных обязанностей. Но не только. Став старшим санитаром, мне пришлось взять на себя и организаторскую роль в наведении порядка, научившись быть руководителем.
Вообще, это был довольно непростой вопрос моего отношения к этим людям, и мои взаимоотношения с пациентами, которые любой здравомыслящий человек отнёс бы к категории «трудных», прошли очень долгий путь от полного неприятия до моего текущего состояния их «понимания», которое я сам бы, наверное, был бы в затруднении описать. Честно говоря, я и не смог бы сейчас, наверное, вспомнить все те стадии, через которые проходила эта эволюция, их было много, и мне кажется, я успел прочувствовать за эти годы работы все эмоции на свете. Так же как я описывал явление отторжения, связанное с появлением событий в нашей жизни, ломающих шаблон восприятия, так и мой собственный мир в своё время был сломан, а отношение к людям сильно изменено. Подумайте вот над чем: как бы вы вели себя с людьми, которых вы не можете считать нормальными, но которых не можете считать и не нормальными, поскольку они остаются во многом настоящими людьми, такими же как мы, и могут (и должны) ими стать. Наложите на это свою ответственность, связанную с их жизнями и ещё ту надежду, которую вы для них представляете. Настоящую, искреннюю надежду. Я встречал несколько типов людей, по-разному приспосабливающихся к такой психологически ситуации. Одни полностью закрывались от какого-либо взаимодействия, кроме чисто технического выполнения своих обязанностей, представляя вместо пациентов только объекты своей работы. Другие слишком эмоционально воспринимали их подчас деструктивное поведение и плохое физическое состояние, принимая всё близко к сердцу, много переживали, и такие в конце концов выгорали и увольнялись. Были и просто жестокие люди, которые злорадствовали, издевались и часто истязали людей, которые не были ни в чём виноваты и ничего не могли понять. Я же, со временем, научился слушать все эти заблудшие души, не судить их, не привязываться к конкретным вещам, а просто помогая человеку найти себя. Иногда это работало, иногда нет, приходилось держать в голове различную степень тяжести заболеваний и их обратимость. Для некоторых всё было временно, для некоторых увы, уже нет. Но все они заслуживали того, чтобы жить, и сейчас я шёл по коридору, собирая приветствия и улыбаясь.
– Доброе утро, господин старший санитар!
Знакомый голос, который я, наверное, буду помнить и в следующей жизни. Я повернулся к маленькому, сухонькому человечку, стоящему, сутулясь, у батареи отопления. Мы звали его «Тощий». Тощий был лицом неопределённого возраста и национальности, ему было может сорок лет, а может и все шестьдесят. Но он прославился вовсе не этим. Тощий был самым пронырливым и хитрым пациентом из тех, кого мне довелось повстречать за всю свою работу санитаром. У него было какое-то лёгкое, ничего не значащее в обычной жизни расстройство, которое хорошо поддавалось лечению, однако, как рассказывал сам Тощий, он оказался здесь по большей части вовсе не из-за своей болезни, а потому, что его сплавили сюда насильно или обманом его любящие детишки, и ему фактически некуда было возвращаться. Что ж, бывает в жизни и такое. Подробностей этой истории я не знал и не особенно хотел знать. Впрочем, Тощий никогда не унывал. Он был непревзойдённым мастером что угодно раздобыть и что угодно узнать. За определённую плату, конечно же. Не деньгами, они здесь ничего не стоили. Плату нормальной хорошей едой, сладостями или сигаретами. Он словно паук плёл сеть из сплетен, дёргая за ниточки и молниеносно узнавая все новости. Тощий был очень умён и у него была куча связей, которые он умело использовал. Он знал о происходящем в больнице даже больше, чем знали мы – санитары. Он был знаком буквально с каждым, и из каждого знакомства был готов, словно воду из камня, выжать любую выгоду. Тощий мне нравился. На самом деле, в нём не было ни капли злобы, и я не слышал ни об одном случае, когда он сделал бы кому-нибудь что-то плохое, даже в своих интересах, и за этого его стоило уважать. Я хорошо относился к этому человеку, потому что он был для меня живым примером того, что жизнь продолжается везде и несмотря ни на что, и любая ситуация, в которую может попасть человек, если он сохраняет здоровье и адекватное сознание – это не приговор. Сейчас же Тощий просто стоял с сонными глазами, по-видимому, ещё до конца не проснувшись, и крутил в руках смятую засаленную сигарету.
