Но не в этот раз. Тревельян вскинула голову и молчаливо, хоть взгляд ее и кричал, посмотрела на него. Она знала, что если откроет рот, то почувствует себя обязанной что-то сказать. Поблагодарить? Отшутиться? Заговорить о чем угодно, кроме… Нет, она помалкивала, стиснув челюсти и стараясь не думать о том, что треклятая рука — лишь подобие настоящей. И ее не поднять. Не вложить в ладонь Соласа, не дотронуться до его лица. Она не почувствует ни тепла, ни гладкости кожи. Нет, конечно, на это у Фреды была вторая рука, но оставалась первая — мозолившее глаза напоминание.

Все было там, в ее взгляде. Все невысказанное, бессловесное, немое. Может, было бы лучше, если бы та его возненавидела? За то, что теперь ее стало меньше на одну руку? За испещренное рубцами не хуже, чем на войне, но все еще любящее, живое сердце? Все еще. Она до последнего?..

Нужно было что-то делать. Как-то сглаживать это напряжение, которое только росло с каждой секундой угнетающей тишины. Что угодно, но не молчание. Только не оно.

— Если бы можно было обойтись меньшим, я бы тотчас это сделал.

Конечно, она это понимала. Фредерика была не из тех, кому надо втолковывать прописные истины. Но, возможно, ей хотелось услышать, что ему не все равно. И если бы он действительно знал, как, то спас бы ее и сохранил бы руку. Солас шагнул еще ближе. И еще. И еще — до тех пор, пока Фредерика сама не скажет ему остановиться.

Она же думала: можно было.

Можно было.

Отказаться от планов, выпустить прошлое из обожженных рук и постараться принять этот мир таким, как есть. Простить себе все совершенные ошибки, чтобы в слепом отчаянии не наделать еще больших. Ее протез — это не ошибка. Да и сжегший ей руку Якорь не был ошибкой. Но представить себе более наглядный пример, чем оборачиваются благие намерения… Невозможно.

Вот только они никогда об этом не говорили.

Солас все понимал, Фреда понимала не меньше, и оба искали решение: отчасти — для себя, отчасти — друг для друга, но больше — для всех остальных. И незачем говорить: «Это ты виноват», — если это ничего не даст, или: «Я тебя ненавижу», — если любишь всем сердцем, или: «Все станет еще хуже», — если до сих пор отчаянно надеешься на лучшее.

Фредерика и правда надеялась… так что прижалась к нему. Удобно и — подумать только! — уже привычно устроила подбородок у него на плече; ее левая рука-не-рука свисала вдоль тела, но Фреда все так же старалась не думать о ней. Только о том, что у них есть эта минута. Видимо, больше им ничего и не оставалось. Только молчать, ведя мысленный диалог: кто и что мог сказать, как ответить… Стоит ли упоминать, что они были очень близки в своих представлениях?

Солас склонил лицо в сторону Фреды, касаясь щекой ее волос. Его дыхание чуть взъерошило ее пряди, мягко щекоча кожу головы, и он даже сам почти чувствовал это.

— Прости.

Пусть Фредерика сама выбирает, за что прощать. Быть может, во главе угла все же стоит та самая злосчастная рука (будь она неладна вместе с Якорем). А может, простить нужно было годы путешествий, выигранных и проигранных битв, вечеров вдвоем за изучением тайн прошлого, настоящего и будущего, приведших к тому, кто они сейчас. Леди Инквизитор, надежда почти всего Тедаса, вселяющая страх, уважение, благоговение, трепет. И Ужасный Волк, вечно ускользающий и оставляющий позади себя хаос и поломанные судьбы.

— Прости… — повторил Солас в маленькое ухо, и почти в ту же секунду Фредерика различила легкое касание на своей спине. Вверх и вниз, почти как дуновение ветерка… Словно ей померещилось. Но во второй раз это уже не могло просто показаться.

Даже этой малости было достаточно, чтобы Вестница ощутила, как тяжелеют веки, слабеют колени, как отзывается сердце на тихий голос. Она обвила Соласа рукой, заключив в полуобъятие — не столь крепкое, как хотелось бы, но отчаянно-нежное, — и теперь подражала его движениям: ее пальцы пробежались вдоль позвоночника точно так же, как делал он. Сквозь пару слоев ткани она чувствовала его тепло. Это успокаивало.

И она произнесла так искренне, как только могла:

— Я не злюсь на тебя, Солас. Поверь, я могу отличить случайность от дурного умысла.

Ладонь ее огладила мужское плечо с таким трепетом, словно прикасалась к святыне.

— Я только… — на секунду Фреда замялась, решая, как лучше это объяснить, — я не хочу, чтобы, глядя на меня, ты чувствовал себя обязанным. Потому что решил, будто… отнял что-то у меня.

Смелея, она дотронулась пылающими губами до его острого уха и пробормотала:

— Не хочу своим видом вызывать у тебя это чувство.

Внутри все болезненно сжалось от признания. Но и легче зато становилось. Она все так же пыталась стать ближе, хоть ненамного, насколько это возможно. После всего… Удивительное упорство, со стороны — сумасшествие; и все же поразительно, как много можно простить из-за чувства, сквозившего в каждом движении ее руки, в каждом взгляде, который она бросала на него.

— Ты продолжаешь меня удивлять, — Солас даже не сдержал легкой, еле видимой усмешки, пока его пальцы уже не просто гладили ее по спине — они явно занялись одеждой Фредерики, расплетая завязки. Касаясь обнажаемой кожи все чаще, подогревая ее желание. Жар исходил от ее губ, уже жаждущих ласки и поцелуя, им было мало лишь одного прикосновения. Что ж, почему бы не утолить эту жажду? Ведь и в нем самом разливалось тепло с каждым мгновением, пока он был с ней.

Вот так, вот так, думала Фреда. Все правильно. Им удалось набрести на тропу, минуя зыбкие пески противоречий, и, к счастью, больше не было неловкости или угрюмой тишины… Фредерика смотрела в глаза Соласа, пока ее одежду, предмет за предметом, стягивали, сбрасывали к ногам; ее кожа была атакована вечерней прохладой, и спастись можно было только в чужих объятиях.

Но все же, когда вниз сполз левый рукав, Фреда не выдержала. Рефлекторно вперилась взглядом в свой протез: ремешки, плотно схватившие плечо, изящные сочленения, красноватый отблеск металла, цепочка рун… Вроде бы и неплохо. И все-таки странно видеть, что воссозданная рука — абсолютно безвольна. Придется привыкать, а пока…

Фреда потянулась к ремням. И вдруг замешкалась, внутренне не зная, как быть.

— Тебе… тебе нравится? — спросила она.

Казалось, что все уже хорошо и можно, в конце концов, отмести все «но» и «если», и, как прежде, насладиться друг другом… Но все как обычно. Сомнения. Вопросы. «Что, если не…»

— Стала ли от этого ты менее красивой? Нет, — со всей серьезностью ответил Солас. И в доказательство своих слов окончательно спустил рукав, мешавший освободить Фредерику от тряпочных нагромождений. — Но сделано мастерски, если ты хочешь и это услышать.

Он прикоснулся к границе между кожей и холодным металлом, будто говоря: это все еще ты, и какая разница, из чего твоя рука, это не помешает мне… Но на этом лучше прервать поток мыслей, потому что его пальцы сами скользнули вверх, к чуть выпирающим ключицам, любовно их очерчивая. А затем Солас уверенно повел ладонь ниже, пока ее не наполнила грудь Фреды. И тогда в глазах Вестницы смешались нежность и благодарность, делая ее взор совсем прежним.

Больше не оттягивая момент, когда страсть завладеет всем ее существом, Фредерика прильнула к губам Соласа и в этот поцелуй вложила то, чего не сумела бы выразить словами. Ее язык резво дотронулся до чужого рта и ринулся внутрь, чтобы ласкать, чтобы делиться влагой, чтобы безмолвно рассказывать о любви. Живая рука помогала эльфу избавиться от одежды, то и дело касаясь его; Фреда никогда не думала, что может быть такой жадной. Чувствуя дрожь желания от поцелуя и от того, как пальцы Соласа выписывают завитки вокруг ее тугого соска, она едва слышно поскуливала.

Солас, извечно мраморный, но горячий, идеально отзывающийся на движения ее губ… завораживал. Вкусом, запахом, жаром, глубиной голоса. В это время он сам стал одним желанием, раззадоривая ее саму, впуская юркий язык в свой рот и дотрагиваясь до него своим, отвечая на ее несдержанные, почти голодные поцелуи и так и не сказанные слова. Может, ее второе дыхание открылось, как только она услышала, что все так же прекрасна для него? Иначе Солас не мог объяснить эту невероятную запальчивость, с которой Фреда спешно снимала с него одежду и льнула к нему всем телом.