Он поддался просьбе — и Фреда всхлипнула. Когда он позвал ее — застонала. Чуть привставшая на носках, она выгнулась, точно требуя: глубже, ну же, еще, — требуя и получая.

Так кто из них и кем владел в эту минуту?

Сладостной, жаркой и распаляющей, вот какой была слабость, их общая правда, что понемногу представала перед ними.

— Я тебя люблю… Я тебя…

Фреда шептала, крепко сжимая его ладонь, ее невесомые поцелуи усеивали обманчиво молодое лицо Соласа; и как только их взгляды встретились, одинаково затененные поволокой, то ему пришлось обхватить Тревельян покрепче. Та, изможденная лаской, едва держалась на ногах.

— Люблю… — то ли договорил за нее, то ли ответил ей Солас, наконец вынимая блестящие от влаги пальцы.

Это… он ей сказал? Слышала ли она?.. Однако не всю правду нужно раскрывать. Некоторая сама, не дожидаясь позволения, являет себя на свет, едва почуяв, что сдерживающие ее путы слабеют.

Но пусть она так и останется лишь случайной погрешностью, пусть ее тень растает во времени… И тогда Фредерика, возможно, забудет, как в то мгновение их взгляды пересеклись, выразив все то, для чего не хватало трех простых слов.

*

Но она не забыла. Ни его взора, ни драгоценного признания, ни эту ночь.

И не забыла бы, даже если бы знание могло причинить ей боль — пусть не сегодня, но в будущем.

Сегодня… она думала лишь о том, как прильнуть еще ближе, как сделать объятия крепче. Фредерика кусала губы, свои и его, Фредерика стонала в острое эльфийское ухо что-то бессвязное, смешанное с именем Соласа. А тот был уже в ней и двигался, набирая темп, не позволяя ей остыть ни на секунду.

Им было хорошо? Нет, превосходно. Солас выглядел так, будто бы Тревельян — только его и никак иначе, и каждый раз, с каждым сильным движением бедер это доказывал. Он понимал, чего ей хочется, предвосхищая каждую безмолвную просьбу, что проступала в ее глазах. И упоенно слушал, как та силится сказать хоть что-то — и как ее голос тонет в накатывающих волнах жара.

Он то внимательно рассматривал лицо Фреды, забавно жмурящейся от возбуждения, то сам закрывал глаза и давал волю эмоциям. Даже так он позволял себе немного, но Фредерике доставался еще один поцелуй — в губы, в шею, в каштановые волосы, — или же красивое обращение на его родном языке, горячо щекотавшее ухо леди Тревельян. А когда он приник к ее груди, то Фреда так и выгнулась под ним, перейдя на рваные выкрики:

— Солас!.. Солас!

Больше никаких долгих, томительных игр, никаких дразнящих касаний. Этого стало недостаточно, когда чистое желание проникло в самые потаенные уголки души. Зато всеми силами окунать друг друга в удовольствие, ласкаться дико, самозабвенно — в этом они нуждались, и потому ноги Фреды оплели его тело, а горячий рот Соласа по очереди ловил ее острые вздрагивающие соски, и их перекатывал кончик его языка. Главным же оставалось то, как тесно и глубоко она его чувствовала и какой жаркой, скользкой была внутри.

Солас сказал ей об этом: беззастенчивый шепот овеял нежную кожу, и Фредерика ответила сдавленным стоном. Раскрыть этот звук, сделать несдержанно громким Солас сумел, толкнувшись в нее грубее. Возможно, в другое время он бы не узнал сам себя, настолько всецело поглощенного женщиной, которая алчно прижимала его к себе и отзывалась на малейшие ласки. То, с каким придыханием она повторяла его имя, заставляло Соласа распаляться все больше: его движения становились чаще и резче, и чувствовалось, что он теряет последний контроль над собой.

И он был близко, и Фреда совсем оторвалась от реальности: ее неожиданно тихое «да, да, да…» ускорялось, как и ритм его бедер, оглушало разум сильнее, чем самые страстные вопли. Дуга-позвоночник, напружинившиеся плечи, ладонь, что беспорядочно гладила Соласа — Фредерика совершенно забылась в своем желании и закрыла глаза…

Короткий всхлип — и лицо ее разом очистилось от напряжения, блаженство волной омыло эти черты. Ее хватило лишь на выдохи, не на вдохи. Солас же ощутил ее оргазм собственным телом, мокрым от выступившей испарины.

Он жалел об одном: почему нельзя слиться целиком и воедино, почему физические оболочки позволяют вознестись к наслаждению, но не соединиться так, как хотелось бы… Это эгоистично и неправильно… но они были здесь. И Фреда под ним. Ее била электрическая дрожь, над верхней губой, словно роса, блестела капелька пота.

Солас сдался на милость нахлынувшей эйфории, окончательно теряя связь с внешним миром из-за того, какой узкой и влажной была Фредерика. Но даже теперь он нашел в себе силы поцеловать ее висок. Беспричинно. Маленький личный каприз, только и всего.

— Правда, любишь? — вдруг спросила она, едва отдышалась.

Хорошо, когда все открыто и просто.

========== Протез ==========

Удивительно, как Фредерика не убила его на месте своей новой рукой. Хотя вряд ли это действительно могло удивить его, всегда знающего чуть больше остальных. Но она держалась молодцом, как Солас и предчувствовал и, наверное, тоже знал. Никто никогда не слышал от нее ни единой жалобы, а уж об отсутствии руки и подавно. Даже сейчас она стояла, казалось бы, как ни в чем ни бывало. Как тогда, когда они впервые встретились. Когда шел снег, а вокруг творился настоящий хаос. За мнимым спокойствием в умных фиалковых глазах был спрятан шквал вопросов, подобных стрелам без наконечников, что не могут ранить. Не хотят.

Солас первым шагнул вперед. И то ли игра света, то ли еще что-то было тому виной, но на мгновение его лицо будто подобрело.

— Как тебе?

Он мог продолжить как угодно.

«Как тебе живется сейчас?»

«Как тебе с протезом?»

«Как тебе без руки?» Но на этом реплика оборвалась. Фреда могла ответить то, что считает нужным. Сейчас — могла себе это позволить.

А ей было… странно. Непривычно, неловко даже. Увы, пристегнув к себе этот протез (очень искусно сделанный, между прочим), она привлекала слишком много внимания. Тревельян не стесняло ее увечье, но ей было легче прятать бедную руку — точнее, ее отсутствие — в длинных складках плаща или шерстяной шали. Она отказывалась от протеза, сколько могла, не в силах объяснить даже самой себе, зачем это делает; но теперь, наконец-то надев его, поняла:

Солас смотрел только на искусственную руку.

Нет, все смотрели только на нее. Затем, расплываясь в особенно радушной улыбке — или в сочувственной мине, что было намного хуже, — они заглядывали ей в лицо, старались сосредоточиться на нем, но протез нет-нет да и притягивал их взгляды.

Солас не был исключением. И Фредерика могла бы поклясться, что впервые в жизни точно знает, о чем он думает.

— Он… — Фреда помедлила, прикусив щеку изнутри, а вместе с ней и неподходящее слово. Наконец, нашлась: — …тяжеловат.

Лучше уж так. Предельно неясный ответ. Ведь то, как она опустила голову, плечи, взгляд, было куда яснее. Кому, как не Соласу, знать о том, какие скрытые смыслы могут таиться под обычными вещами на поверхности. Нелегко было носить протез, но куда тяжелее — выносить лишнее внимание, которого Фредерике и до произошедшего хватало с головой.

Произошедшего… Как будто ничего особенного и не случилось. Как будто каждый день Солас шокирует ее истиной о своей сущности и отнимает руку, снова и снова.

— Держишься храбро, как всегда, — никакой снисходительной жалости, неважно, напускной или нет. Догадается ли она, что речь не только о ее руке? Жизнь продолжает топить ее в бурлящем море событий, волны бед нахлестывают на нее одна за другой, а что впереди, лучше не знать никому… И все же Фредерика здесь. Назло всему, что ей уготовила судьба. И назло ему тоже. — Не солгу, если скажу, что в каком-то смысле горжусь тобой.

Прозвучало это искренне — по крайней мере, Фреда хотела, чтобы так и было. Солас редко скупился на похвалу, и от нее все внутри Тревельян озарялось, словно пейзаж на рассвете, улыбка сама просилась на лицо, и взор, полный симпатии (благодарности, нежности, восхищения и еще многих чувств), становился ему ответом.