Светлана с интересом слушала мои байки о детстве, об университете и, особенно, о моих родителях. Именно они интересовали мою подругу более всего. И причины этого мне были понятны.

Мне Светлана не то, что бы нравилась, куда там?! Я уже ни одного дня не мог без нее прожить и изнывал от душевных терзаний, если такое получалось по независящим от нас причинам.

В своих мыслях я давно называл ее «своей Светкой» и моё молодое воображение подчас вибрировало во все стороны, но с ней я не позволял себе ничего лишнего. Я не мог допустить того, чтобы о моей Светлане вдруг не лестно подумали Пашкины родители, которых она воспринимала как самых близких ей людей.

Я не мог огорчить ни Светлану, ни их. А им действительно показалось бы очень недостойным, если бы внезапно узнали, что Светлана практически стала моей женой, не попросив их благословления. Да и как эти милые люди, уважаемые мной, посмотрели бы тогда на меня? А ведь скоро они станут ещё и моими родственниками. С ума сойти – родственниками моей жены! Моей Светки!

Мы, разумеется, взрослые люди и имеем право на самостоятельные поступки, но эти поступки не должны исходить из того, будто весь мир существует лишь для нас двоих. Мы не должны нарушать права на достоинство других людей в этом мире! Не должны нарушать самые различные писаные или не писаные правила. Тем более что эти люди сами по себе нам очень дороги.

Вот таким я тогда был моралистом. Впрочем, с тех пор не сильно и изменился!

«Светка! Моя Светка! – думал я с умилением каждую минутку. – Ты же такое чудо! Уж не знаю, за какие заслуги оно мне досталось?! Ты не переживай ни о чём, родная моя, я скорее умру, нежели сделаю тебе больно, хоть в чём-то. И никого не подпущу к тебе! Ни о чём я так не мечтаю теперь, кроме того, чтобы сделать тебя навеки счастливой. Самой счастливой на всём белом свете! И я уверен, что мне такое по плечу!»

Боже мой! – восхищался я. – Природа, безусловно, непревзойдённая мастерица создавать чудеса! Мастерица во всём! Но в Светке она превзошла саму себя! Какая же красота вышла из-под рук природы?! Если бы существовали объективные критерии совершенства, то в качестве идеала женской красоты, без какого-то сомнения, подошла бы именно она, моя Светка! Неужели кто-то в этом может хотя бы усомниться, не говоря уж о том, чтобы возразить! Всё в ней исполнено с божественным совершенством.

Божественная фигурка великолепных пропорций, не испорченная ни худобой, ни какими-то излишествами! Эти фантастически прекрасные кисти рук, эти пальчики с ноготками изумительной формы, без каких-либо лаков и украшалок, они меня просто с ума сводили. Мне так нравилось брать их в свои ладони, нежно обдувать и обцеловывать каждый пальчик! Какое же чудо, твои руки, Светка моя! Какое чудо ты у меня!

При всём том, я до тех пор не видел свою Светку голой. Лишь однажды, когда мы вчетвером на Пашкиной лодке глиссировали по Волге. С нами были тогда Светлана и Ира, ее подруга. В какой-то момент девчонки остались в купальниках, обычное дело, но у меня от этого закружилась голова, когда я увидел Светку. Боже мой! Я нисколечко не ошибался, когда мысленно ее раздевал. Вроде ничего нового не обнаружил, но как же она хороша, как хороша моя Светка!

Я мог бесконечно думать о том, что мне было дорого в ней, что я в Светке трепетно любил. А уж самое прекрасное из всех прекрасных Светкино лицо я просто боготворил! Мне бы таланты Рафаэля, чтобы передать на бумаге всю красоту этих потрясающих линий! Я обожал чудный овал ее лица, как у Мадонны, цвет чуть загорелой кожи, ее правильные губы без признаков помады, носик с несколькими веснушками и, главное, со столь выразительными глазищами. Иногда они казались мне пугающе строгими, бывали притягательно нежными, а то и лукавыми или недоуменными – если старалась меня предостеречь или остановить.

Но какие же у Светки глазищи – не передать! Никогда не встречал ничего подобного вообще, а, тем более, столь красивого. Уверен, что ни одному художнику не поверят, если он как-то умудрится изобразить их во всей красе! Они же – подлинное чудо природы. У всех, кого я знаю, вокруг зрачка всего одна радужная оболочка, а у моей Светки – две! Два тоненьких выразительных колечка. Сразу от зрачка начинается узенькое светло-зеленое, а уж его окружает широкое и голубое-преголубое! А всё вместе, стоит взглянуть Светке в эти чудесные глаза, сводит с ума не только завораживающей необычностью, но и удивительным эффектом голубого сияния.

Да, нет же! Мне этой неземной красоты ни за что не описать! Ее можно лишь самому увидеть, чтобы влюбиться навсегда, а другим девчатам лопнуть от зависти!

Я мог бесконечно долго думать о Светке, но мне почему-то становилось не по себе, если я вспоминал ее как бы по частям. Кощунство какое-то, так мне тогда казалось. Сам не могу понять ход тех своих глупых мыслей влюбленного, но меня что-то самым странным образом к тому и подталкивало! Вот я видел только ее милое лицо, вот только руки, вот грудь, локоток, изгиб изящной шеи, которой позавидует любая балерина, или необыкновенно пахнущие мягкие рыжевато-льняные волосы. Таких сегодня у русских женщин и не найдёшь, пожалуй, разве что у латышек или эстонок ещё частенько встречаются, да у моей Светки… Из этих волос, если в них окунуться, я без Светкиной помощи не смогу вынырнуть.

И всё же свою Светку я всегда воспринимал целиком! Всего человечка, милого, родного и любимого, разом. Я любил ее всю без исключений и без остатка. И думать о ней, или говорить, если вдруг бы с кем-то стал, мог лишь в этом ее прекрасном женском облике, который с некоторых пор видел перед собой, стоило прикрыть глаза.

Девятое октября нам запомнилось так, что лучше бы его вовсе не было ни в одном в календаре и, тем более, в нашей жизни! Но девятое октября всё же случилось.

Все предыдущие дни я жил, одурманенный нашими отношениями. Потому всё дальнейшее представлялось мне в таких же радостных ярких светах и чудесных красках, окутанное тем самым непонятным никому счастьем, с которым поэты связывают настоящую высокую взаимную любовь, при которой можно желать счастья всем на свете и одновременно никого вокруг себя не замечать, кроме единственного родного человечка.

Чарами того сладкого чувства я парил над землёй, парил над тем вечером, над уставшим за день и вразнобой засыпавшим городом. Подобного внутреннего покоя, согласия и одновременно самого творческого возбуждения во мне никогда не случалось.

Дошло до того, что мне, всегда иронично относившемуся к любому рифмоплётству, самому захотелось сочинить самые возвышенные стихи, которые смог бы душой впитать каждый человек на Земле. Чтобы все ощутили такое же счастье, какое чувствовал я.

Неужели пришла она – та самая любовь, над которой я всегда подтрунивал, понимая если не душой ее эфемерность, то уж умом, это точно!

Но как же мне объяснить тебе, моя Светка, насколько ты мне дорога!? Как я восхищаюсь тобой, как любуюсь, как люблю, как безмерно обожаю! Как не хочу обходиться без тебя даже одной секундочки! С этих пор навсегда только ты, и только с тобой! Я даже не могу вообразить ничего другого! И не хочу! Мне даже страшно представить, будто что-то нас может разлучить! Не хочу быть без тебя и не буду! А если вдруг придётся – так лучше умереть!

В тот вечер, гуляя, как обычно, допоздна, мы основательно вымокли под холодным дождём, набросившимся на нас внезапно. Нам только и оставалось поскорее оказаться дома, чтобы согреться и просушиться в тепле.

Когда мы выскочили из троллейбуса, оказавшись почти у цели, сильный ветер снова вдул в нас внушительную порцию дождя. Мы сразу замёрзли еще сильнее, но, согреваемые счастьем, со смехом вбежали в подъезд твоего дома, где я притормозил.

– Ну, и что же ты, Сашка? – засмеялась Светланка. – Побежали ко мне сушиться!

Вспоминаю теперь с улыбкой, что за прошедшие месяцы, почти год, я ни разу к тебе не поднимался в квартиру. Я не считал это удобным. Но теперь меня потрясывал капитальный озноб, и ещё ты надо мной посмеивалась, разрушая мои принципы.