- Слышу, - он стиснул холодную руку. - Кто-то бьет в бубен и молится. И что? Не надо ему мешать, не надо к нему ходить.
Он попытался ее уложить. Она стала сопротивляться, несильно, но настойчиво. Схватил за руки, но она пыталась освободиться и расстегнуть 'молнию'.
- Нет... Ложись отдыхать... Нам рано вставать, и целый день топать. И, главное, не опоздать на автобус...
Лена заплакала. Она смотрела Паше в глаза, по щекам текли слезы. Снова вцепилась в 'молнию'.
- Помоги, пожалуйста, расстегнуть... Молния какая-то дурацкая...
Бубен приблизился к палатке. Глухой унылый стук раздавался у самого входа. Лена вцепилась в 'молнию', стала беспорядочно дергать. 'Молния' не открывалась. Лена стала выкарабкиваться из мешка. Паша схватил ее за руки, обнял, прижал к себе.
- Лена!.. Там сейчас холодно. Ты простудишься. Лежи здесь... Нас трое, и нам тепло.
- Пашенька! - Лена плакала, слезы текли по щекам. - Выпусти меня туда... Мне нужно...
- Нет! Не пущу.
Он вцепился в Лену, прижал к себе изо всех сил. Она долго плакала, дергалась, пыталась вырваться, наконец стихла.
- Ну вот, - прошептал Паша, сам дрожа как осиновый лист. - Вот и баиньки... Нечего тебе там делать... Холодно, сыро, вымокнешь, простудишься, этого не хватало...
Лена уснула. Осторожно уложил ее рядом, улегся сам. Долго лежал так, не выпуская ладони, - которая становилась теплой и мягкой. Бубен по-прежнему бился, но дальше. Паша лежал, лежал, лежал и лежал; бубен снова стал приближаться. Тогда зашевелилась Марина. Привстала, стала расстегивать свой мешок. Паша сел.
- Рина!
Он схватил ее за руку. Рука была ледяная. Марина пыталась расстегнуть 'молнию', но рука дрожала, и у Марины тоже не получалось.
- Что-то у меня молния не расстегивается... - Помоги...
- Ты что? - у Паши перехватило горло. Ты куда?
- Пашенька, мне нужно... Туда...
Бубен снова стучал у входа. Кто-то снова сидел перед палаткой, стучал, бормотал, молился. Негромко, уныло, тягостно, глухим голосом.
- Слышишь? - Марина посмотрела Паше в глаза.
- Слышу, - он стиснул холодную руку. - Кто-то бьет в бубен и молится. Ну и что? Не надо ему мешать! Молится - значит надо. Значит совесть нечистая. У нас совесть чистая, и нам там нечего делать. Ложись, моя девочка, спать... - стиснул ладонь так, что заломило пальцы. - Кому говорю!
Марина дергалась, плакала, наконец уснула. Он уложил ее рядом, улегся, и долго лежал так, не выпуская ладони. Бубен стучал и звенел, но снова - дальше и дальше, теперь совсем далеко.
- Выйти, что ли? На самом деле? В рыло ему настучать, уроду... Мешает спать девочкам, сука.
Когда бубен, бормотание и молитвы растворились, появилось другое. В удушающей тишине послышался топот и детский смех. Паша разом вспотел. Вот он лежит, здесь, в палатке, голова прозрачная; соображает четко, кристально - как никогда в жизни. Ребенок (дети, ребята?) бегал вокруг палатки (бегали, несколько?), и смеялся (смеялись, несколько?). Он лежал, лежал, лежал и лежал, и топот не прекращался, и смех раздавался то справа, то слева, то спереди, то сзади, то сразу со всех сторон.
Иногда топот стихал, смех прекращался, и Паша не сомневался, что проклятый ребенок (проклятые дети) сидит (или, гады, сидят) перед входом и слушают (что?). Потом снова - топот, веселый смех; потом вновь тишина - сидят перед входом, сволочи, слушают (что?).
- Паша!
Он как лежал - подскочил. Повернулся - Лена, приподнявшись на локте, смотрит в глаза.
- Выйди из палатки, Паша!
- Ты почему не спишь? - Паша осип. - А ну, спи, сейчас же, дура! - он в ужасе наблюдал как по щекам опять текут слезы.
- Я никуда не пойду! - он сел. - А ты спи. Спи - кому говорят!
Попытался засунуть Лену обратно в мешок, и это ему удалось. Она не сопротивлялась, и Паша затянул 'молнию' до предела. Лена лежала, смотрела на него, плакала.
Топот и смех не прекращались. Потом перестали опять - сидят у палатки, у входа, слушают.
Вдруг Лена - как была, в мешке, со спрятанными руками - села, выпрямилась, и сказала, ясным спокойным голосом:
- Выйди из палатки!
- Я никуда не пойду! - от страха он вцепился ей в плечи.
- Выйди из палатки, Пашенька, - она опять заплакала.
- Не пойду, - просипел Паша. Опять обнял Лену, зашептал: - Зачем ты меня прогоняешь? Я тебя обидел хоть раз? По-настоящему? А ты меня выгоняешь... Там холодно, сыро... Я там простужусь, заболею... Намокну, охрипну, умру... Ты что - хочешь чтобы я умер?
- Нет... Ты что - дурак, что ли... Выйди из палатки, Паша!
Она забилась, пытаясь высвободиться из мешка. Билась, рыдала, дергалась, наконец успокоилась, снова заплакала.
- Не выйду - и все! Меня там съедят эти дети... Ты что - хочешь чтобы меня съели дети?
- Нет... Дурак, что ли...
Она плакала, всхлипывала, наконец уснула. Он уложил ее, сел - стараясь не слышать топот и смех, которые то удалялись, растворяясь в жуткой тиши, то приближались, отдаваясь в ушах молотками. Затем настала очередь Марины.
- Паша!
Он повернулся. Она, приподнявшись на локте, смотрела ему в глаза.
- Выйди из палатки, Паша! - Выйди из палатки! - Выйди из палатки, Пашенька!
- Рина! - сказал Паша устало. - Ведь сказал уже. Не пойду. Давай спать. Нам рано вставать. А до автобуса - идти целый день, мало ли что...
Топот и смех не прекращался. Проклятых детей там штук не меньше десятка...
- Не пойду. Не проси даже, - он обнял ее, прижался к мокрой щеке. - Я ведь там пропаду, один... Ты что - хочешь чтобы я там пропал?
- Нет... Ты что - дурак, что ли?
...и они бегают вокруг палатки, смеются, останавливаются у входа, тихо шепчутся, трогают вход...
- Выйди из палатки, Паша!
- Я никуда не пойду! Давай спать, дура! Я тебя обидел, хоть раз?
...и трогают снова, трогают и хихикают, топчутся и смеются, сидят у порога и слушают; шепчутся, хихикают снова, и так без конца...
- Нет... - Марина плакала, слезы лились по щекам. - Дурак, что ли...
