Может, для Мамми это нормально. Похоже, она из народа долгожителей и ей ничего не стоит прождать спасателей несколько лет. Но мы с Чибис так не можем. Пока это сообщение со скоростью света доползет до Проксимы Центавра, мы умрем. Я обрадовался, увидев Чибис, но я знал, чтó нас ждет. Смерть. Через несколько дней или недель, от силы месяцев, закончится воздух, или вода, или пища. Либо прилетит корабль черверотых, и тогда, если повезет, мы погибнем в отчаянной битве.

Как ни крути, запуск маяка – всего лишь «исполнение последней воли покинувших нас», как говорят на похоронах. Сентиментальная глупость.

Внешняя дверь начала открываться. Аве, Мамми! Идущие на смерть…

Снаружи стоял холод, лютый холод, хотя на ветер я еще не вышел. Светились панели, и было видно, что в туннеле все вверх дном. Два десятка панелей-ступеней были порваны, как барабанные перепонки. Я подивился – бомбу, наделавшую столько бед, собрали из деталей, унесенных в кармашке. От взрыва у меня лязгали зубы, хоть я и был заточен в нескольких сотнях футов отсюда, в скале.

Первые десять панелей сброшены вовнутрь. Неужели Мамми взорвала бомбу в середине туннеля? От такого взрыва она сама унеслась бы, как перышко! Скорее всего, подложила бомбу, вернулась и активировала ее – а потом вышла через шлюз, как я. Других объяснений я не находил.

С каждым шагом становилось холоднее. Ноги еще не очень замерзли, неуклюжие бахилы делали свое дело. Черверотые знали толк в изоляции.

Оскар, отопление включил?

На всю катушку, парень. Ну и погодка нынче!

Это ты мне говоришь!

Сразу за самой последней сорванной панелью я нашел Мамми.

Она упала ничком, как будто шла-шла и выбилась из сил. Руки были вытянуты вперед, а на полу перед крошечными пальчиками лежала круглая коробочка размером с пудреницу.

Лицо было спокойно, а глаза открыты, только затянуты мигательной перепонкой, как тогда, на пастбище за моим домом, при первой нашей встрече, случившейся несколько дней, или недель, или тысячелетий назад. Но тогда она была ранена, это бросалось в глаза; теперь же я едва ли не ожидал, что она моргнет и пропоет приветствие.

Я дотронулся до нее.

Она была тверда как лед и гораздо холоднее льда.

Я моргнул, смахивая слезы, и не стал терять ни секунды. Она хотела, чтобы эту коробочку поместили в сотне ярдов отсюда и повернули рычажок – и на это оставалось шесть или семь минут. Я подобрал коробочку.

Хорошо, Мамми! Я иду!

Двигай, парень!

Спасибо, милый Кип…

В привидения я не верю. Просто я столько раз слышал, как Мамми выпевает слова благодарности, что теперь эта мелодия слабым эхом прозвучала у меня в голове.

Через несколько футов, у выхода, я остановился. На меня обрушился ветер, такой свирепый, что смертельная стужа туннеля показалась летней прохладой. Я закрыл глаза, отсчитал тридцать секунд, чтобы привыкнуть к свету звезд, нащупал наклонную подпорку с наветренной стороны туннеля, которая крепила эстакаду к горе, и привязал страховочную веревку. Я знал, что снаружи ночь, и ожидал, что дорога будет выглядеть черной полосой на фоне белого «снега», блестящего под яркими звездами. На таком ураганном ветру необходимо видеть края дорожки, а для этого придется освещать ее фарой шлема, то есть поворачивать голову вместе с туловищем из стороны в сторону. Это не только отнимет время – можно потерять равновесие и сорваться.

Так что мне, прежде чем выйти, пришлось обдумать каждую мелочь. Ночной Плутон – это вам не парк отдыха. Так что, привязав веревку, я отсчитал тридцать секунд – дал глазам привыкнуть к свету звезд. Потом открыл их.

И не увидел ни черта!

Ни одной звездочки. Между землей и небом – никаких отличий. Я стоял спиной к туннелю, и шлем затенял лицо, как пляжная шляпа. А ведь мне позарез было нужно видеть дорогу. Проклятье!

Я повернул голову и обнаружил причину и кромешной тьмы, и землетрясения – действующий вулкан. То ли в пяти милях, то ли в пятидесяти, но это не суть важно. Зазубренный багровый шрам над горизонтом нельзя было спутать ни с чем.

Я не стал его разглядывать. Включил фонарь, осветил правую, наветренную сторону эстакады и неуклюже засеменил вперед, держась как можно ближе к краю, – если ветер свалит с ног, я упаду на дорожку, а не сразу в пропасть. Этот ветер пугал меня. Веревку, намотанную на левую руку, я по мере своего продвижения отпускал, но старался держать достаточно натянутой. Витки были твердыми как железо.

Ветер не только страшил – он мучил. Обжигал холодом, как огнем. И обжигал, и раздирал, и промораживал до костей. Мой правый бок, которому больше доставалось, совершенно одеревенел, и тогда сильнее заболел левый.

Я не чувствовал веревки. Остановился, нагнулся и осветил моток лучом фонаря. Вот что еще нужно усовершенствовать – фонарь должен поворачиваться на шарнирах!

Веревка размоталась наполовину, я прошел добрых пятьдесят ярдов. Она закончится как раз там, куда стремилась Мамми. Поторопись, Кип!

Шевелись, парень! Здесь холодно.

Я снова остановился. Где коробочка?

Я ее не чувствовал. Посветив фонарем, убедился, что она стиснута в правой руке. Ни с места, пальцы! Я поспешил вперед, считая шаги. Один! Два! Три! Четыре!..

Досчитав до сорока, остановился и взглянул на кромку. Я добрался до самой высокой точки эстакады, там, где дорога пересекала ручей, и припомнил, что это примерно на середине маршрута. Метан, или что там в ручье текло, весь превратился в лед, и я понял, что ночь действительно холодна.

На левой руке остались считаные витки – я был у цели. Я отпустил веревку, осторожно передвинулся на середину дороги и опустился на колени, чтобы установить коробочку.

Пальцы не слушались.

Я разогнул их левой рукой, вынул коробочку из кулака. Дьявольский ветер чуть не вырвал ее, и это чудо, что я не дал ей укатиться. Обеими руками я аккуратно поставил ее вертикально.

Шевели пальцами, дружище. Сведи руки вместе!

Я свел. Мышцы предплечья слушались, хотя сгибать пальцы было мукой мученической. Неловко придерживая коробочку левой рукой, я нашарил рычажок.

Я его не почувствовал, но он легко повернулся при моем прикосновении. И тогда я увидел.

Казалось, она ожила и замурлыкала. Возможно, я услышал вибрацию, передавшуюся перчаткам и скафандру; почувствовать онемевшими пальцами я, разумеется, не мог. Я оставил коробочку, неловко поднялся на ноги и отступил, чтобы, не наклоняясь, осветить маяк.

Дело Мамми было завершено, и я надеялся, что вовремя. Будь у меня здравого смысла чуть побольше, чем у дверной ручки, я бы развернулся и скрылся в туннеле еще быстрее, чем выходил из него.

Но я был зачарован действиями этого механизма.

Он встряхнулся и выпустил три паучьи ножки. Этот маленький треножник распрямился, подняв маяк на высоту в фут. Он снова встряхнулся, и я испугался, как бы его не снесло ветром. Но паучьи ножки напряглись, будто вцепившись в дорожное покрытие, и устройство стало незыблемым, как скала.

Над ним поднялся и распустился механический цветок дюймов восьми в диаметре. Из цветка выдвинулся палец – антенна? – покачался, будто нацеливаясь, и замер, указывая в небо.

Маяк сработал. Я уверен, что сработал, хотя видел лишь вспышку света. Наверное, это было побочное явление, свет сам по себе не мог передать информацию, даже если бы не было извержения вулкана. Возможно, я наблюдал какой-то безобидный эффект при выделении огромного количества энергии – эффект, который Мамми не смогла предотвратить из-за нехватки времени, материалов или оборудования. Он был не ярче фотовспышки. Но я смотрел прямо на него. Поляризаторы не успели отреагировать. Фисташковый свет ослепил меня.

Я решил, что у меня испортился фонарь, но потом сообразил, что перед ослепшими глазами висит большой зеленовато-пурпурный диск.

Не волнуйся, приятель, это просто световой шок. Подожди, и все пройдет.