Соответствует этим женским образам и изображение красавицы-полячки во второй главе «Тараса Бульбы» — снимающей с себя обольстительные украшения, когда в ее комнате оказывается Андрий: «…он пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и скидала с <1 нрзб.> б<ашмак>» (в печатном тексте: «вынимала из ушей дорогие серьги»). (Обольстительный образ красавицы, скидывающей (надевающей) башмак или «чулок», повторяется у Гоголя в «Записках сумасшедшего», в «Носе», в «Шинели».)
Эпизод пребывания Андрия в спальне ветреной полячки задолго предуготовляет, по замыслу Гоголя, его будущее предательство. Примечательно, что уже следующая встреча Андрия в Киеве с «обольстительной брюнеткой» происходит, по замечанию рассказчика, «в костеле». Впечатления, вынесенные Андрием от первых встреч с красавицей, позднее, под стенами Дубно, «всплывают разом на поверхность» при появлении в казацком стане[742] горничной панночки — и именно это определяет дальнейшие поступки героя.
Отсутствием веры прежде всего объясняет Гоголь предательство Андрия. «Кто сказал, что моя отчизна Украйна? кто дал мне ее в отчизны?» — восклицает герой, объясняясь в любви к панночке. Следует подчеркнуть прямо богоборческий характер этого вопроса. Ибо подразумеваемый ответ на него очевиден: «…каждый христианин, любя весь мир человеческий, который находится под управление одного Царя Небесного, в то же время должен иметь особенную любовь к своему отечеству; потому что отечество не им лично выбрано, а Самим Богом указано ему, когда он родился» (Попов Е., прот. Общенародные чтения по православно-нравственному богословию. СПб., 1901. С. 378).
Идея служения Богу и ближнему не владычествует в сердце Андрия, не наполняет всей его жизни, и потому душа его становится жертвой других «утешений» и «очарований». Этим он отличается от своего брата Остапа. Однако, очевидно, неправы исследователи, утверждавшие, что противопоставление характеров обоих братьев, намеченное Гоголем в самом начале повести, дается «в несколько романтических тонах, как роковая заданность личных черт, присущих обоим им изначально, от рождения» (Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 197). Своей пылкой натурой Андрий проявляет себя, по замечанию К. С. Хоцянова, «как сын своей матери» (Хоцянов К. Опыт разбора повести Гоголя «Тарас Бульба». С. 73). Встречей Тараса с сыновьями Гоголь и подчеркивает роль семейного воспитания (материнского, по преимуществу, в отношении к Андрию и отцовского — к Остапу) в формировании характеров братьев. На эту мысль, очевидно, и обращал внимание в 1916 году на своих уроках наставник великих княжон-страстотерпиц и одиннадцатилетнего страстотерпца-Наследника Цесаревича Алексия Николаевича П. В. Петров.
Один из составленных П. В. Петровым вопросов по содержанию гоголевской повести, на которые должны были отвечать его воспитанники, гласит: «Который из братьев походил по характеру на отца и который был любимцем матери?» (Виноградов И. А. «Спасен я был Государем». Неизвестное письмо Гоголя к Императору Николаю Павловичу и его отношение к монархии // Литература в школе. 1998. № 7. С. 22). (Добавим, что эту же мысль можно встретить и в известном учебнике по русской словесности для дореволюционных гимназий А. Д. Галахова, — издававшемся в конце XIX — начале XX века более двадцати раз: «Образы Остапа и Андрея являются живыми отражениями родительских свойств. Остап весь в отца… Андрей — подобие матери…»; История русской словесности (учебник для средне-учебных заведений). Составил А. Галахов. СПб., 1879. С. 234; То же. 21-е изд. М.; Пг., 1915. С. 225.) Если Остап заслуживает при встрече с отцом своими «рыцарскими», бойцовскими качествами полное одобрение, то Андрий получает от отца наименование «мазунчика» — то есть неженки, маменькина сынка, баловня (от укр. «мазать» — баловать, ласкать). «…Ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь», — говорит тут об Андрии мать. «Не слушай, сынку, матери… Какая вам нежба?» — возражает Тарас. На большую, в сравнении с Остапом, любовь матери к Андрию указывает и сцена прощания ее с сыновьями в первой главе («она кинулась к меньшому»), и слова Андрия к панночке в главе шестой: «…все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, — все мое!» Безрассудная любовь матери к сыну и определяет, по Гоголю, многое в характере Андрия. «…Плотская чувственная любовь… — писал Гоголь в “Правиле жития в мире”, — не может поступать разумно, потому что очи ее слепы».
Особое место в характеристике духовного образования героев, занимает в «Тарасе Бульбе» проблема школьного воспитания. Как сообщает автор, Тарас отдавал своих детей учиться в Киевскую академию — и при этом настаивал, чтобы дети его «выучились… всем наукам» (например, в случае с Остапом, не раз зарывавшим «свой букварь в землю»). Но примечательно, что тот же Тарас, по окончании детьми академии, «бранил всю ученость» и советовал им «вовсе не заниматься ею». Это противоречие (которое намеренно подчеркивает автор) можно было бы прояснить, сославшись на слова самого Гоголя в статье «Взгляд на составление Малороссии», что в украинском народе «стремление к развитию и усовершенствованию» сочеталось «с желанием казаться пренебрегающим всякое совершенствование». Но по-настоящему указанное противоречие разрешается только в свете общего противокатолического замысла повести. В осуждении Тарасом современной ему «науки» заключен Гоголем определенный исторический подтекст. По замыслу писателя, герой отрицательно относится не к науке вообще, но лишь к «тогдашнему роду ученья». При известном господствующем влиянии в духовных училищах Южной России в XVI и XVII веках католической «школярской» схоластики (которую Тарас называет презрительно «философией», а рассказчик — оторванными «от опыта» и современности «схоластическими, грамматическими, реториче-скими и логическими тонкостями») пренебрежение Бульбы к школьной выучке его сыновей указывает на понимание относительной ценности подобных «тонкостей» (а не на недостаток «образованности», как это порой предполагается). В 1836 году в рецензии на книгу Е. И. Ольдекопа «Картины мира», Гоголь, продолжая начатые в «Тарасе Бульбе» размышления о «раздоре теории с практикою» — свойственном, по наблюдениям писателя, и для других порождений западной схоластики (всевозможных «психологических», «нравственных» и «философских» трактатов XVIII — начала XIX века), писал, что, несмотря на интерес к таким сочинениям, «нравственность» читателей их была «не очень чиста». (Сходное рассуждение о связи «постыдного поведения Римского духовенства» с «господством Схоластиков» можно найти в известном Гоголю «Курсе Всеобщей Истории» Е. Ф. Зябловского: Курс Всеобщей Истории, читанный на публичных лекциях, учрежденных при Санкт-Петербургском Педагогическом Институте для чиновников, обязанных Гражданскою службою, оного Института Профессором, Евдокимом Зябловским. Часть третья, содержащая Новую Историю. СПб., 1812. С. 4–3.) Очевидно, что образ Андрия, который, слушая схоластические «философские диспуты», предавался в то же время мечтам о женщине, создавался в прямом соответствии с такими размышлениями. Пояснением этой мысли может служить рассуждение Гоголя о вреде схоластики в статье «О преподавании всеобщей истории»:
«Слог профессора должен быть увлекательный, огненный. Он должен в высочайшей степени овладеть вниманием слушателей. Если хоть один из них может предаться во время лекции посторонним мыслям, то вся вина падает на профессора… Что же тогда, когда профессор еще сверх того облечен школьною методою, схоластическими мертвыми правилами… тогда самые священные слова в устах его, как-то: преданность к Религии и привязанность к Отечеству и Государю, превращаются для них в мнения ничтожные».
Обращаясь еще раз к анализу взаимоотношений Андрия и панночки, следует сказать, что одним из источников для создания образа героя, гибнущего от обольщения красотой, послужила, вероятно, Гоголю библейская история об Иудифи, прельстившей и погубившей вражеского военачальника Олоферна. Действие этой истории тоже происходит под стенами осажденного города, готового от голода и жажды сдаться врагу. Так «вооружается» Иудифь, когда отправляется в стан к Олоферну: «…обула ноги свои в сандалии и возложила на себя… мониста… цепочки… и перстни… и все свои наряды, и разукрасила себя, чтобы прельстить глаза мужчин, которые увидят ее» (Иудифь, 10, 4). И конец истории: «Не от юношей пал сильный их, не сыны титанов поразили его… но Иудифь, дочь Мерарии, красотою лица своего погубила его… надела для прельщения его льняную одежду. Ее сандалии восхитили взор его, и красота ее пленила душу его; меч прошел по шее его» (гл. 16, ст. 6–9).
