Прежней осталась и Нази. Единственной переменой в ней было осознание того, что ей уже не может быть безразлична судьба этого парня. То ли из-за того, что Нисан, по заповеди Божьей «возлюбив» Матэ, «возлюбил до конца», до смерти своей и завещал то же самое Нази; то ли из-за того, что Сёбуро был отцом молодого самурая; то ли из-за того, что это всё-таки был Матэ её детства, хоть и испорченный мальчишка; то ли из-за того, что им много пришлось совместно пострадать (правда, каждому по-своему); то ли из-за того, что в этом своенравном и избалованном офицере иногда проглядывала совесть и живая душевная боль… но Нази уже чувствовала, что их души на небе незримо связаны в один сложный и кровоточащий узел, разорвать который не сможет даже смерть.

И от того, как сумеет она распутать эти нервные витки узла, зависит не только его, но и её будущее. «Твоя судьба – Матэ…»

Она смирилась и приняла этот крест из рук Нисана, как из рук Божиих. И в тот миг, когда всё казалось обдуманным, взвешенным и решённым, неведомый, непонятный вихрь разметал спокойствие и невозмутимость её внутреннего мира, спутал все её чувства и планы, превратил из умной спасительницы чужих душ в растерянную, смущённую, запутавшуюся в самой себе девочку.

Что могла изменить в целом мире его горячая крепкая рука, сжавшая её пальцы?!

Ничего!

…Но она изменила всё…

Эта рука держала меч, убивший Нисана. Нази думала, что никогда не сможет забыть этого.

Поняв, что её попытки что-либо понять превращаются в пытку, девушка накинула кимоно, выбралась из-под москитной сетки над постелью и зажгла ночник.

Отец, рассказывавший ей о различных бесовских искушениях, на эту тему никогда не говорил с дочерью. Но интуитивно девушка чувствовала, что эта проблема – не её единственной. Она постаралась припомнить из житий христианских святых подобные моменты и поняла, что другого способа обретения мира и душевной стойкости, кроме обращения к Божьей помощи, нет.

Нази зажгла в кадильнице ладан и достала из укромного убежища свою святыню: тщательно хранимую, завещанную ей мамой металлическую пластинку-фуми, изображающую Марию с Младенцем. Такие пластины, чтобы выявить христиан, власти требовали растоптать ногами ещё при отце нынешнего Шогана. Мама привезла её из Китая и умолила отца оставить не уничтоженной.

Положив фуми на маленький жертвенник в парадном углу её комнаты, Нази сняла ладанку и достала из неё то, что обрела как святыню уже сама, – омоченный в крови кусочек одежды Нисана и прядку его волос. Из христианской истории она знала о почитании мощей святых мучеников и исповедников веры и совершила подобный шаг по велению сердца, на свой страх и риск, не зная, имеет ли на это право. Отец в своё время долго молчал, обдумывая поступок дочери, долго ходил по дому и саду, вечером она застала его в библиотеке. А потом он вошёл в её комнату, где она перед сном молилась, взял ладанку из её рук и, ни слова не говоря, благословил ею дочь широким крестным знамением.

Не было предела счастью Нази в ту ночь!

Разложив на токонома свои святыни, она добавила на нижнюю полочку меч Нисана, села напротив и задумалась, подбирая слова, смущаясь и печалясь, по-детски застенчиво водя пальцем по узору плетёной циновки возле её колен. Как умела, рассказывала Богородице свою боль и растерянность, опасения и тревогу, беззащитность и надежду, тайную дрожь сердца и мольбу, чтобы Небо дало ей силы перенести всё без стыда и укора, защитило и укрепило неопытную душу от искушений, научило и одарило истинной Любовью, перед которой отступает даже Смерть. Коснулась дрогнувшей рукой прядки чёрных волос, прошептала: «Брат…» – и тут хлынули слёзы, словно из самого сердца рванулась горячая волна, и лишними стали все слова на свете для вставшей вновь перед нею всепонимающей Любви Нисана…

Нази убрала всё с токонома, потушила бережно кадильницу и подошла к окну, долго стояла так, невидящими глазами глядя в ночь и улыбаясь мирной тишине своей души – чудесному подарку Неба.

Вернулась в постель и уснула сразу, как дитя, не успев даже погасить на губах отсвет тихой улыбки.

*

Утро Нази всегда начиналось с отцовского благословения. И в этот раз, покинув свою комнату, она вышла на веранду, направляясь к отцу. И остановилась.

На садовой лужайке, на дальнем берегу потока, самурай Токемада заканчивал тренировку по иайдо. Убрав в ножны оба меча, он подошёл к воде и, не одевая брошенное на траву верхнее монцуки, опустил в струи потока ладони, сполоснул лицо, замер… и вдруг, ударив ребром ладони по водной поверхности, поймал в кулак серебристую рыбёшку и, как мальчишка, заливисто расхохотался.

Нази быстро удалилась, розовея и радуясь, что её никто не видит.

В комнате отца слышались голоса. Девушка внесла на подносе утренний чай и с удивлением увидела, что с раннего утра у них гости: старик Фукуи и двое крестьян из прибрежной деревни. Речь шла о какой-то крестьянской тяжбе относительно лодок, унесённых в море во время недавнего шторма и выброшенных приливом на отмель восточнее деревни. Не поладив внутри общин, крестьяне вынесли свою проблему на суд господина и просили его вмешательства в разборку. Не говоря ни единого слова, Ошоби пристально смотрел на своего управляющего. Тот только шипел и плевался, как разъярённый кот.

– Отец, – тихо сказала Нази. – Быть может, вы благословите заняться этим мне?

– Господин! – рухнул на колени Дзиро, сын старосты этой деревни, бойкий весёлый парень, сейчас безмерно обрадованный вмешательством девушки. – Просим вас нижайше – отпустите госпожу с нами! Эти лисы из деревни Окото уселись на наши лодки, как коршуны, а всякому сразу видно, что так конопатит днище только наш мастер Акиросама! Госпожа ведь помнит, как в прошлом году он смолил вам лодку и…

– Нази! – перебил его Ошоби. – Не забывай, что у нас в доме гость. И завтра он уедет.

– Отец, я управлюсь до обеда, – ясно глядя ему в глаза, сказала девушка. – Вы собирались сегодня утром устроить баню, так что моё присутствие не столь необходимо… Я принесла вам чай, отец.

Этоми Ошоби внимательно посмотрел на дочь. Потом твёрдо произнёс:

– Лодки никуда не денутся до завтра. Нази, иди и займись гостем!

– До завтра! Сказано же вам – до завтра! – зашипел Фукуи, подталкивая крестьян к порогу. Те, кланяясь и пятясь, вывалились наружу, и управляющий быстро задвинул за ними дверь. Ошоби не спускал с него взгляда.

– Фукуи. С каких пор ты не можешь сам разобраться с такими проблемами? Твоё слово уже ничего не значит?

Старик повалился ему в ноги.

– Господин мой, вы же знаете, что это за народец! Это же сплошные шельмы и плуты, а не люди!

Ошоби перевёл взгляд на дочь, замешкавшуюся возле чайника. Она вздохнула, покорилась, поклонилась и вышла.

Матэ сидел на чисто вымытых ступеньках веранды со стороны внутреннего двора, залитый утренним солнечным светом, в малиновом монцуки, одна рука красиво и небрежно лежит на приподнятом колене, – и смеялся, глядя на потасовку двух мальчишек у ворот конюшни.

– Доброе утро, Матэ-сан.

Он быстро обернулся и пружинисто поднялся.

– Доброе, Назико-сан. У вас такая лёгкая поступь, я никогда не слышу, когда вы подходите.

Она изумлённо смотрела в его лицо: озарённое белым утренним солнцем и улыбкой, оно чудесно преобразилось, словно запрокинулось и осветилось, изменив черты и выражение, стерев обычный взгляд исподлобья. И вдруг девушка в ошеломлении поняла, что вчерашний день изменил всё в мире не только для неё! На лице Матэ было счастье, чистое и нескрываемое, как у неиспорченного, не умеющего лгать ребёнка.

Заметив удивление в её глазах, он произнёс:

– Я счастлив в вашем доме. Как жаль, что приходится покидать его! Теперь я понимаю, почему отца всегда так тянуло сюда.

– Мы стараемся любить друг друга и окружающих, быть добрыми и справедливыми для слуг.

– Любовь – это не японское понятие, – не гася улыбки, заметил Матэ. – В Японии есть уважение и преданность, долг и честь. Мир и порядок строятся на общественных законах Конфуция. Преданность – господину, уважение и долг – клану и семье, а честь – себе.