Нисан незримо, но прочно стоял между ними. Нази осознавала, что для молодого Токемады это стена, через которую он бессилен пробиться, и что ей самой нужно проявить определённую инициативу в устанавливании приемлемых для обоих отношений, когда не будет необходимости переступать через то, что для девушки было свято. Обдумав всё и решившись, она раз предложила вниманию Матэ сказку, в которой жили-были муж и жена, и была у них маленькая дочка, и был у этой семьи друг – благородный и отважный воин-герой, которого все любили…
Они сидели, прислонившись к шершавому тёплому стволу могучей сосны, уставшие после тренировки, слушали шум ветра в густой раскидистой кроне и цокот разомлевших полуденных кузнечиков.
Нази рассказывала в мелодичном стиле японских народных сказок, очень артистично и мастерски, но с трудом усмиряя странное внутреннее напряжение, которое, чувствовала, передалось и Матэ. Они не смотрели друг на друга, Матэ полулежал, закинув за голову руки, и Нази не могла видеть выражение его лица.
Она рассказывала о маленькой девочке, о её трогательном одиночестве, о смерти единственной подружки – крестьянской малышки по имени Сёко, которую укусила змея, а потом и о гибели благородного воина, о том, каким подарком судьбы стало для неё известие о маленьком сыне этого воина, тоже, наверное, ставшем таким одиноким… И она представила себе, что было бы, если бы они могли встретиться и подружиться, – им, верно, легче было бы перенести утрату? И долгие годы маленькая фантазёрка играла в эту странную дружбу, где они бегали наперегонки, ныряли с обрыва в море, лазали за шишками, играли в театр, мастерили поделки, даже ругались и мирились с мальчиком, который никогда бы не узнал обо всём этом.
А потом девочка выросла…
Нази замолчала, собираясь с духом, чтобы досказать всё-таки нелёгкую правду окончившейся сказки. И услышала голос Матэ, спокойно произнёсший:
– …и обнаружила, что реальный мальчик нисколько не похож на её сказочного героя.
Она обернулась.
Он смотрел на неё и улыбался.
Тёплая волна благодарности за то, что ей не нужно больше ничего говорить, омыла сердце девушки.
Матэ внезапно легко поднялся, протянул ей руку, помогая встать, но потом, к ошеломлению Нази, не отпустил её ладонь, а только переложил из левой руки в правую, чтобы им удобнее было идти рядом.
Нази почувствовала, как жар обжёг её лицо, от неожиданности она смутилась и растерялась. Матэ искоса глянул в её лицо – и рассмеялся, на несколько секунд сжал её руку в своей, а потом выпустил, и пошёл вперёд неё по дорожке, не оглядываясь.
«Она будет принадлежать мне, – убеждённо подумал Матэ. – Я хочу её, и я добьюсь её! Я знаю, что сделаю, чтобы добиться её. Она будет моей женой!»
Он вспомнил, как за два дня до отъезда к Ошоби делал икебану и загадал: если она удастся, как ему хотелось, то удастся и всё остальное. Он назвал её «Китайская Принцесса». В центре икебаны, как огромная сияющая луна на ночном небосводе, помещалась живая белоснежная лилия. Она одна была живой на фоне тёмных мшистых камней и устремлённых вверх тонких безлистных веточек ольхи, стеблей сухого камыша и метёлок жёстких трав.
Наведя порядок и гармонию в доме, Матэ выбрал икебане достойное место по своему замыслу. «Когда она войдёт в мой дом, то, увидев композицию, спросит, что она означает. И я отвечу, что рано или поздно умрёт, окаменеет или превратится в сухостой всё живое, а потом и это рассыпется прахом и поглотится бесследно Пустотой. Но на короткие мгновения жизни только это достойно любви и поклонения, только в этом смысл и радость бытия – в капельках росы на эфемерной белизне цветка… в капельке слезы на нежном шёлке её щеки… в коротком, как удар сердца, мгновении любви, в котором – её красота и чистота, её печаль и гордость, её неприступность и ранимость… перед полётом в вечное ничто Пустоты…»
*
Тихая мягкая ночь окутала усадьбу. Лёжа в постели, не шевелясь и почти не дыша, Нази однако не спала, не могла уснуть, как ни старалась, и сама не понимала почему. Она вспоминала прошедший день и чувствовала, что поступила правильно: сделав шаг навстречу, она указала и условия, на которых согласна расширять добрые отношения, но всё это её ни к чему не обязывало и не помешало бы однозначно ответить «нет», если бы Матэ повёл себя неправильно. Она видела, что он понял и был благодарен ей. Следовательно, всё произошло неплохо и именно так, как было задумано.
И всё же Нази понимала, что что-то случилось. Что-то перевернуло покой её души, сместило все акценты, перемешало краски на палитре её рисунка. Что-то, чему не было ни названия, ни определения. Нази вспоминала прошедший месяц, день за днём, штрих за штрихом, ища ответа, как в «Книге перемен». Всё было там, где должно было быть, ничто не сменило место, но девушка с изумлением ощущала, как понятные и вполне объяснимые явления сместили оттенки и запахи, то, что было резким – внезапно смягчилось, потеряло свою категоричность, что было туманным – стало до боли ярким и близким… Она ощутила какую-то великую загадку бытия и впервые в жизни поняла, что не сможет обратиться за помощью в разрешении её к отцу.
… За ужином вновь шёл разговор из военной истории, отец рассказывал о коллизиях войны Гэмпэй (1180-1185 г.г.) – ожесточённой борьбе за власть самурайских домов Минамото и Дайра. Матэ был очень заинтересован и оживлён и оказался подкованным и неглупым собеседником старому воину. Они увлеклись, почти позабыв о еде, но не забывая о сакэ, – быть может, и это добавляло беседе огня.
Нази заметила, что в этот вечер её совсем не увлекает тема разговора, столь поглотившая мужчин, и она в конце концов начала выжидать удобного момента, когда сможет удалиться к себе, не нарушая норм приличия. Задумавшись, вздрогнула, когда отец обратился к ней:
– Нази, принеси-ка из библиотеки свитки по истории смутных времён Хэйдзи! Посмотришь сам: начиная от Киёмори Тайра их дом правил в Японии в течение двадцати шести лет, не дольше… какие могли быть у них преимущественные права?!
Девушка покорно отправилась на поиски. Зажгла лампу и, взобравшись по передвижной лесенке к верхним ярусам книжных полок, стала быстро просматривать пометки на деревянных планках старинных рулончиков-свитков. Нашла три нужных, прижала их к груди рукой и, развернувшись, чтобы спускаться, покачнулась от неожиданности: внизу стоял Токемада.
Он протянул руку, помогая ей на шаткой лестнице, и взял у неё тяжёлые свитки не глядя на них, как будто это был лёгкий пустотелый бамбук. Лишь на секунду встретились глаза самурая и девушки, потому что Нази тут же опустила свои.
Ничего не случилось, и всё же всё стало другим, сложным, непонятным…
Вернувшись к столу, Матэ передал хозяину один из свитков, и пока тот быстро просматривал его, самурай опять поднял на неё глаза: «Что-то случилось?» – спрашивал этот взгляд, тревожный и ласковый, горячий и знающий все ответы на свете…
– Вот! – воскликнул отец. И Матэ был уже снова рядом с ним и всеми Тайра и Минамото всех времён и всех преисподень…
«Что-то случилось?»… Но что могло случиться от одного пожатия его руки?
Всего несколько недель назад Нази с трудом переносила его присутствие и с грустью видела, что и сейчас молодой самурай оставался таким же, каким был прежде: красивым и ярким, самоуверенным и жестоким, фанатичным и самолюбивым, элитарно-утончённым и равнодушным, чванливым «буси», обладающим правом «убить и уйти» по отношению ко всякому, кто не окажет ему должного почтения, до упора наполненным философией и духом дзенской нирваны – «Пустоты Зияющей», как назвал её однажды старый Ошоби! И ещё он был игрок, виртуозно меняющий маски! Всяким видела его Нази, а теперь — видимо, в угоду ей — он на лету подхватил роль исправляющегося «нехорошего мальчика» из её сказки! «Шесть лиц и три сердца» носят японцы, говорил Этоми Ошоби; какое из лиц надел сейчас Матэ? И есть ли где-то в этом ворохе масок одно единственное настоящее? Быть может, именно ему имя – «Пустота», этому главному режиссёру и актёру театра Смерти, который буддисты называют жизнью?..
