«Тогда… была такая же луна?.. И эти синие квадраты так же лежали на полу?.. И я могу обернуться… а он – здесь?.. Как тогда?..»

– Скажите, здесь в это время всегда такая луна? – внезапно спросил Матэ, поднимаясь и подходя к окну. – Я хотел бы схватить это тушью. Смотрите, какой густой аквамарин в вышине! И какая пенная закипь ближе к горизонту — переходящая в предутренний туман, сияющее ничто… И в ней тонут цветущие кущи садов… – Матэ почувствовал, что задыхается. – Отец любил Любование Луной? – он обернулся к Ошоби. Старик ошеломлённо смотрел на него. – Ну что вы от меня ждёте?!. А как бы он поступил в такой ситуации?.. Что вы смотрите?!. Благодарю вас за тя-но-ю… Я… не должен был быть здесь… это правда!.. Мне давно пора ехать! – Матэ одним прыжком оказался у двери, но Ошоби с неожиданной для старика проворностью отжал его в угол.

Рука самурая метнулась к поясу, забыв об отсутствии меча. Обеими могучими руками Этоми сжал его плечи, Матэ только бессильно трепыхнулся, как бабочка, насаженная на иглу. Слёзы заливали его лицо.

Как заворожённый, смотрел на эти сверкающие в лунном свете дорожки старик. На одну из его рук капнуло, он вздрогнул…

– Какой же я идиот! Мальчик мой…

Матэ молча выдирался из его рук. Ошоби опомнился и отпустил его.

Молодой самурай тут же отлетел к дверному косяку, оправляя ворот монцуки.

– Простите мои плохие манеры, – через минуту произнёс он неровным голосом. – Сочту за честь оказаться вам полезным, если ещё понадобятся мои услуги. Простите… Я действительно… Мне стыдно за моё воспитание…

– Стыдишься, что ты живой человек? – невозмутимо сказал Ошоби, снова ставя чайник на огонь. – Капитан Матэ Токемада, ты можешь преспокойно оставлять свои манеры за порогом, когда входишь в этот дом. И хорошие, и плохие. Я советовал это твоему отцу, советую и тебе. Ты понял меня, сын Сёбуро?..

*

– Я так рада снова оказаться дома, рада видеть вас здоровым! Мне жаль, что причинила вам такое беспокойство, отец…

Ошоби наклонился и ласково поцеловал её в лоб.

– Хорошо: жара нет. Ты скоро поправишься, теперь я уверен в этом. Как прошла ночь?

– Спокойно. Почти не чувствовала боли.

– Я заходил к тебе утром. Твои глаза были мокрыми от слёз.

– Это сон, – обеспокоено шевельнулась Нази. – Уверяю вас…

– А что тебе снилось?

– Китай, – тихо ответила девушка, помолчав.

Ошоби задумчиво смотрел на неё.

– Что ж, – через минуту произнёс он. – Может, ты и права…

Старик подошёл к окну.

Нази вскинула глаза.

– Я вижу у твоей постели книги.

– Да, я попросила Огин найти мне мамины рукописи. Мне нужно было кое-что вспомнить…

Ошоби подошёл к её постели и сел напротив.

– Ну что ж. Думаю, тебе уже не повредит беседа. Я слушаю тебя, Нази. Начни всё по порядку.

Девушка стала рассказывать отцу обо всём, что произошло во время поединка, в столице и по дороге домой. В середине её рассказа пришла пожилая служанка с подносом чая.

Этоми Ошоби не перебил ни разу. Он смотрел то на дочь, то в окно, откуда в комнату влетал тёплый ветерок с запахами цветущих трав. Когда Нази закончила, он так же молча накрыл её пальцы своей сильной широкой ладонью и задумался.

– А что ты искала в книгах? – вдруг внимательно спросил старик. Лицо Нази отразило странное внутреннее волнение.

– Я расскажу сейчас… и вы поймёте… Отец… прошу вас… выслушайте меня до конца! Мне… очень нужно, чтобы меня выслушали и поняли… иначе… я просто не знаю, как мне жить… Вы помните… когда мы жили в Макао, вы привели однажды в дом странного человека. Он был родом из дальних стран… с глазами прозрачного родникового цвета, с выбритой головой и смешными пучками седых кудряшек у висков… Кожа лица его была загорелая и сморщенная от старости, а глаза – добрые, усталые и беззащитно-детские… На нём была необычного покроя длинная коричневая ряса с капюшоном, а на ногах – деревянные сандалии… Я помню его, как будто это было вчера… как вы ввели его в комнату, сгорбленного от усталости, он поклонился с доверчивой улыбкой и, подняв обвитую бусинками чёток правую руку, сказал что-то громко на своём странном языке, а потом повторил по-китайски: «Мир дому вашему!»…

Он хорошо говорил по-китайски, только с чуднЫм выговором, но мама долго смеялась и всё приговаривала: «Какой смешной человек! Что он говорит? Я не понимаю, что он говорит!» А вы строго и серьёзно повторяли ей: «А ты послушай, послушай! Это неглупый человек и, раз он пришёл из такого далека, у него, верно, есть, что сказать таким всезнайкам, как ты».

Мы слушали его несколько дней подряд, в полном изумлении, и даже мама, которой вы велели взять бумагу и записывать слова чужеземца вместо того, чтобы болтать и смеяться, даже она порой так увлекалась, что оставляла работу, и иногда, просыпаясь ночью, я замечала, что она при тусклом свете ночника старательно навёрстывает упущенное… Он жил у нас несколько месяцев… Я мало что понимала тогда, но поверила ему всей душой сразу и навсегда, потому что он был чист и добр, как дитя, этот странник. Он носил меня на руках и учил делать свистульки из тростника и зверюшек из глины. Ласточки рвали из его рук куски лепёшек, а когда море выбрасывало после шторма на берег медуз и черепашек, мы собирали их и относили к воде, и я дивилась, что его пальцы не чувствуют боли, словно медузы разучились жалить…

А всё, что он говорил, была одна удивительная чарующая сказка, которая не была сказкой, и в этом была её особенная красота и притягательная сила!

Вот они, эти переписанные и систематизированные позднее мамой рукописи, – Нази провела исхудалой рукой по лежащим подле её ложа на низкой скамеечке книгам. – Это – «Благие вести» от четырёх апостолов, это – история христианства заморских стран и жизнеописания святых христианской веры, перечитывать которые мы так любили с мамой…

Я не знаю, о чём говорили вы с ней наедине, только помню, как случайно услышала произнесённые ею слова: «Что ж, любовь – это прекрасно! Любящий человек не имеет врагов. Уметь побеждать противников без меча – какое великое искусство! Это оружие, достойное истинного Бога!»

Я вспомнила эти слова, когда нечто созвучное, шутя, произнёс Сёбуро: «Японию создала Аматэрасу, а ваш Бог, выходит, весь остальной мир. И если, к моему великому прискорбию, Япония, как оказывается, не самая большая страна на свете, то возникает довольно жуткий вопрос о том, кто же создал Аматэрасу?..»

Так или иначе, но единственный раз в её жизни мама сделала кое-что раньше, чем её муж и господин: она первая, смеясь, вошла в воду озера, принимая крещение от руки чужеземного странника-монаха, и, протягивая к нам руки, звонко звала за собой. Помню, как вы тогда подтолкнули меня ладонью, и я побежала босиком по траве по покатому прибрежному склону в мамины объятия…

Позднее, когда мы уже жили в Японии, я спросила вас о том, как нам быть? Исповедание христианской веры в Японии карается немедленной смертью, как преступление перед государством. У нас нет возможности говорить о Христе Спасителе, открыто почитать Его и молиться Ему, мы отрезаны наглухо от всего остального христианского мира, от храмов, священников, богослужений, единоверцев. В чём же будет выражаться наша вера? В чём будет заключаться наше спасение?

И вы ответили мне: в жизни по заповедям Бога Любви. Не словом проповеди и исповедания, а образом жизни во Христе мы можем и должны, с Божьей помощью, нести свет Истины везде, где Богу угодно будет нас поместить.

Мне казалось тогда, что я поняла вас… И я думала, что умею любить, – слёзы потоком хлынули вдруг по скорбному девичьему лицу. – Как я заблуждалась! Я не имела ни малейшего понятия о любви, пока не встретила Нисана!.. Отец!.. То, что носила я в своём жалком заскорузлом сердце, похоже на христианскую любовь не больше, чем тусклый блеск светлячка на сияние полуденного солнца! Я в ужасе… я ничтожество! Моя душа не умеет любить! Она не может вместить то, что требует от любящих Его Господь! Сердце Нисана – огонь пламенеющий, а он передал эстафету червю…