Только замок Шогана был освещён сдержанно всего тремя ярусами огней – ради торжественного ужина в честь китайской делегации, но Шоган не постеснялся, цинично упрекая Нази в непочтительности к гостям, разрешить в Эдо недвусмысленное национальное ликование ещё в тот день, когда китайцы оставались в столице…

Нази от всей души пожелала генералу Чень Чуньян Лингу и его спутникам мужества и выдержки и свернула на боковую улочку, тщательно выбирая места поспокойнее.

Она впервые почувствовала, как смертельно устала. Это была не физическая усталость, хотя день для неё сегодня был трудный. Она чувствовала глубокую давящую тяжесть на сердце, словно что-то было безжалостно вырвано из него, смято и растоптано. Она понимала, что много изменилось теперь для неё в жизни и она стала совсем другой. На полминуты душа девушки вдруг взорвалась бессильной яростью на то, что она уже не вернётся к отцу той Нази, которую он благословил в путь — той доброй, ласковой девочкой, ещё верящей в чудеса!!.

Через полминуты она пожала плечами и пошла дальше. На душе стало пусто, зябко, бесстрастно, безразлично. Хотя Нази была голодна, её мутило от запахов пищи, благовоний, шума и мелькания лиц. Она твёрдо знала, чего хочет сейчас – тишины и полного одиночества, и ускорила шаги.

Наконец она нашла свою гостиницу в тихом отдалённом районе, погружённом в благоухающую дрёму ночных садов. На веранде возле входа замёрзшей обезьянкой скорчился маленький, лысый, с тощей бородой человек, обрадовано вскочивший при её появлении.

– О, Назико-сан! Хвала небесам! Вы здоровы? Всё благополучно?

– Здравствуй, Фукуи-сан, – ласково сказала Нази, увидев трогательную заботу на лице старого управляющего её отца, по-японски хитрого и по-японски преданного своему доброму господину человечка. – Вы ещё не спите? И не там? – она кивнула головой в сторону фейерверков центра.

Фукуи по-лисьи сморщил нос и фыркнул. Крестьянин по происхождению, с хорошей смёткой и деловой хваткой, он в своей жизни горько и обильно натерпелся от произвола самураев, возненавидел их раз и навсегда после убийства пьяным ронином своего сына и изнасилования дочери, и все эти «потехи тщеславия дерьмоголовых», как называл он самурайские ристалища и парады, вызывали в нём только поток ядовитых насмешек. Но, питая глубокое уважение к своему господину и его дочери, которую забавлял ещё ребёнком игрушечными веерами с картинками «сенсу» или весёлыми «складушками» - «гохей», мастерить которые был мастак, – сейчас деликатно промолчал и только заботливо добавил:

– Я велел приготовить вам баню, Назико-сан, и нашёл хорошую массажистку; это слепая Хэн, она лечила ещё мою старушку, золотые пальцы, госпожа, можете мне поверить…

Нази грустно кивнула, поднимаясь по лестнице. Старик семенил следом, почтительно поотстав.

– Госпожа… Что-то случилось? Или я, старый дурень, не угодил, недоусердствовал?

– Нет, дорогой мой Фукуи-сан, – она остановилась и даже спустилась к нему на пару ступенек. – Ты очень добр и внимателен к глупой девчонке, благодарю тебя! Распорядись, пусть после бани мне принесут ужин в комнату. И – отдохните! Мы выедем на рассвете, как можно раньше. От отца… не было сообщений? – обернулась Нази уже на пороге.

– Да, госпожа, голубка прилетела после вашего ухода. Я положил в вашу комнату на «токонома».

После бани, отправив свою служанку Сино спать, Нази медленно вошла в гостиничную комнату и плотно закрыла за собою дверь. Комната была обычная, очень чистая, с циновками на полу, с раздвижной стеной-окном, с уютным фонариком на противоположной стене. Передний угол – «токонома» – украшен икебаной и шитой шелками картиной: Фудзияма на фоне цветущих вишнёвых деревьев. На низком столике, накрытый салфетками, дожидался своего часа ужин.

Глубокий долгожданный покой и тишина царили кругом. Изредка далеко отсюда трещали петарды фейерверков, только подчёркивая блаженную сладость здешней умиротворённости. Нази перечитала письмо от отца с глубокой любовью и сердечной тягой к нему, – он сообщал, что уже встаёт и довольно бодро ходит. Всё на свете отдала бы Нази сейчас за возможность уткнуться лицом в его ладони, за добрую гармонию их дома, за грустную мелодию флейты в вечернем саду!

Она открыла окно и долго стояла возле него, слушая ночь, пахнущую цветущими вишнями. Желание сна прошло, на душе было грустно и спокойно. Нази вспомнила другую ночь, лепестки деревьев, падающие в стремительный поток, лунные квадраты на полу. Как давно это было! Совсем в другой жизни, которая окончилась и уже никогда не вернётся!

« Хошипу…позови его по имени! Великие неприятности ждут тебя, если ты позовёшь его по имени…Обреки эту любовь на сон…Ароро, уплывай, уплывай по осенней реке!..»

…За окном нежно подпевали флейты сверчков.

Нази оставила окно открытым и принялась за ужин. Потом пригасила огонёк фонаря так, чтобы комнату окутал мягкий полумрак, и стала собираться в дорогу, переоделась, уложила сумку, смазала оба меча тонким слоем смазки с добавлением ароматного масла гвоздики, отложила часть денег для оплаты за гостиничный постой.

Когда раздался негромкий стук в дверь, она откликнулась, протягивая руку за монетами, а обернувшись, так и застыла с повисшей в неоконченном движении рукой…

Порог комнаты переступил Матэ Токемада.

========== Часть 4 ==========

Нази могла ожидать увидеть кого угодно! Даже если бы сам Шоган, известный неординарностью своих поступков, заявился сюда лично во главе отряда самураев, Нази не была бы так ошеломлена! Но Токемада, главный виновник сегодняшнего торжества, не мог покинуть дворец Шогана в разгар посвященного ему застолья! Это было прямое самоубийство!

Или… он с заданием Шогана?!

Нази смерила взглядом расстояние до меча.

Матэ прошёл в комнату, «не замечая» этого взгляда.

– Нет, – сказал он. – Не кидайся. Я один. И Шоган не в курсе.

– Ты с ума сошёл! – воскликнула Нази, всё ещё не веря своим глазам. Она только сейчас осознала, что Матэ в своей обычной походной чёрно-лиловой форме, а не в официальных одеждах.

Он стоял спиной к ней, созерцая картину на стене. Левая рука привычно лежала на рукояти катаны.

– Возможно, – очень спокойно ответил самурай. – Такие вещи обычно не в моём духе.

– Знаю, – Нази внезапно начал разбирать нервный смех. – Это было в духе твоего отца!

Он обернулся так резко, что девушка вмиг пожалела о своей реплике.

– То есть?!

Нази посерьёзнела, стараясь собрать все свои распущенные нервы в кулак.

– Ты для этого пришёл? – строго спросила она.

Он подошёл почти вплотную.

– Не только. Но сейчас я хочу слушать о своём отце. Итак?

– Только он мог позволить себе пожертвовать придворным этикетом ради дела, которое считал достойным и важным, – ровным тоном произнесла Нази. – В этом смысле он очень почитал Конфуция: «Всегда неколебимо делай правое дело» — даже если благородный поступок может стоить тебе жизни. Из вашего кодекса Бусидо, кстати, так и следует – «правое дело – всё, жизнь – ничто».

Токемада слушал очень сосредоточенно, глядя куда-то в стену за её плечо. Нази отчётливо ощущала, как за этой внешней невозмутимостью напряжены все жилки.

– Что ещё ты хочешь от меня? – тихо спросила она.

«Почему я не могу полюбить его таким, какой он есть? Почему Нисан смог это сделать?.. Какое я самолюбивое ничтожество! Я не достойна носить этот меч! Ведь я всю жизнь мечтала о том, что Матэ придёт и спросит о своём отце. Может, я и жила-то ради этого…»

Токемада словно очнулся и посмотрел в сторону открытого окна. Через миг он был уже возле него и, не выглядывая, а только прислонясь всем корпусом к стене, быстро и внимательно оглядел погружённый в ночь гостиничный двор. Потом откачнулся от окна и потушил комнатный фонарь, и без того едва тлевший.

Лунные квадраты легли на пол, угольная темнота растеклась вдоль стен.

Нази с изумлением смотрела, как самурай достал оба меча, положил их на циновки и в позе сэйдза опустился на пол перед ней, всем своим видом ясно показывая, что даже обвал крыши не стронет его с этого места, пока он не получит того, что ему нужно.