– Да…– одним дыханием произнёс Токемада. – Сэппука?.. – добавил он через минуту.

И почувствовал, как сразу стало легче дышать…

Он жил для этой победы, он выложился ради неё весь, без остатка, он ничего не хотел в ней для себя, всё – для чести Японии и чести Шогана! Теперь он хотел сохранить свою честь, ибо это всё, что ему принадлежало, и хотел уйти с честью из мира, где потерял всё…

«Всё ли ты довёл здесь до конца?» – поинтересовался внутренний голос. Он подумал. – «Да. Нази справится в столице отлично. Она – мастер. Для её работы безразлично, живой я или мёртвый. Для неё самой лучше, если я умру. Она поймёт, что я отомстил и за неё, и за её отца. И за Нисана…»

Он всё решил, – и всё отрезал. Была только эта ночь, этот самурай и его запятнанная честь…

*

Положив последний камень на могилу, Нази почувствовала, что ноги больше не держат её. Где стояла, там она и осела прямо на землю, а затем и легла лицом вниз, закрыв глаза. Мертвящая апатия охватила всё её существо. «Быть может, случится чудо, и я тоже умру? – с последним гаснущим проблеском последней надежды подумала девушка. – Душа улетит, и мы останемся навсегда рядом… здесь и – там…»

Лежать было жёстко, жарко, губы спеклись, но марево безразличия всё больше усыпляло её волю и рассудок. «Забери меня отсюда…» – мелькнула последняя мысль, и девушка потеряла сознание.

Когда она очнулась, был уже тёплый вечер. Нази поднялась, с трудом управляя непослушными руками, и села. Почувствовала, что всё лицо её грязное от слёз и пыли. «Это был сон?!» – поразилась она. Тщательно, сосредоточенно и изумлённо стала припоминать увиденное, потом глубоко и тяжело задумалась.

Летели минуты… Наконец она встала, покачнулась, упала на одно колено и больно ушибла его о камень. Эта боль окончательно привела её в реальность.

Нази взяла с изголовья могилы оба меча – свой и Нисана, разместила их в складках пояса. «Прости и благослови», – поклонившись, прошептала она и тихонько пошла прочь по одной ей приметной тропинке.

Спустившись к кромке прибоя, девушка тщательно умылась, почистила одежду и, высушивая её на ходу, направилась к маленькой часовенке, затерявшейся среди скальных нагромождений. Рядом с ней располагалась голубятня, где обитали сейчас два белых почтовых голубя. Нази дала им свежего корма и пристроилась рядом на валун написать послание отцу. Отправив голубей, она вошла в часовню и закрыла за собой вход переносной ширмой, приготовила всё необходимое, постелила на землю коврик, зажгла кадильницу с ладаном, опустилась на колени и забылась в глубокой пламенной молитве.

…Нази не сразу поняла, что кругом темно. Вытирая мокрое от слёз лицо, снова чутко прислушалась: что-то извне побеспокоило её, вывело из состояния отрешенности. Но кругом царила глубокая тишина, едва нарушаемая вздохами далёкого прибоя. Кадильница гасла, в темноте часовни смутно клубились последние струйки дыма.

Всё было спокойно.

Но Нази протянула руку, нащупала рядом с собой на коврике мечи и быстро вышла наружу.

*

Расстелив на траве свой плащ, Матэ встал на колени, достал из-за пояса и положил перед собой вакадзаси, снял безрукавку и распахнул верхнее монцуки. Он не торопился, делал всё чётко и спокойно. Катана так и остался в стволе дерева, самураю стыдно было даже смотреть на него. Он закрыл глаза и стал сосредотачиваться на уходе. Много раз он видел, как это делали другие, нередко был и помощником при сэппуке, и всякий раз испытывал чувство, близкое к эстетическому переживанию, ощущая и уходящего, и себя включёнными в вечный буддийский цикл рождения и возрождения, достигаемого через умирание. Учителя дзен неоднократно подчёркивали, что для настоящего самурая сэппука является не столько способом «достойного ухода из жизни», сколько воплощением вечного возвращения, подчёркивая собой мимолётность человеческой жизни и бесконечность истины. Сосредоточившись на этих размышлениях, Токемада стал впитывать в себя всем существом шум прибоя и дыхание океана, стараясь раствориться сознанием в беспредельности распахивающейся перед ним Великой Пустоты. Одновременно он плавно вытянул из ножен вакадзаси, испытывая обострённое удовольствие и от того, как привычно и знакомо ложится в ладонь шершавая рукоятка меча, и от того, как тонко запело киссаки (острие), задевшее край ножен.

«Стихи?.. – подумал Матэ. – Кто читает здесь стихи?»

Странные гармоничные звуки приближались откуда-то из темноты.

«Или мантры?..»

Матэ расположился почти на самой тропинке, тот неведомый, кто шёл по ней, неминуемо наткнулся бы на приготовившегося к самоубийству самурая. В любом случае, Токемада не успел полностью уйти в себя, сделать шаг в небытие гармонично и с достоинством, как желалось. Его сбили в начале «восхождения», и он, ещё не поняв, что второй раз такого уже не будет, досадливо и изумлённо опустил меч, мрачно глядя в темноту.

Голос приближался, но не слышно было ни шагов, ни шороха одежды. Ни малейшая тень не мелькнула среди могильных холмиков. С ошеломлением разобрал Токемада отчётливый и мелодичный распев стихотворной танки:

– « Уйду, –

Останутся луга

В цвету.

Осенние стога…

Осенние снега…» –

– и вдруг почувствовал, как холодный пот залил спину, шею, лицо…

– Нисан!!. – закричал Матэ, узнав ни с чем не сравнимый, знакомый голос.

Чтец замолк, точно его прервали на полуслове. И раздался смех — звонкий, чистый… Стал удаляться…

Матэ не понял, как оказался посреди могильных холмиков.

– Нисан!!. – теряя голову, закричал он снова в ночь, но голос сорвался и получился только хрип. – Ты?.. Ты и мёртвый не оставляешь меня в покое! Ты отнял у меня победу, превратив из бойца в убийцу и палача! А когда, не перенеся этого позора, я захотел уйти, – ты выбиваешь клинок из моих рук! Ты всегда заставляешь меня делать то, что хочешь — даже мёртвый!.. Почему?!!

Могилы молчали. Смех стих, растворился среди звёздного крошева.

«Я сошёл с ума, – подумал Матэ тупо. – Неужели в моём роду были сумасшедшие?..»

Ноги его подкосились, и он упал на колени в траву. Земля показалась ему очень холодной.

«Да у меня жар! – вдруг понял самурай. – Отсюда и галлюцинации… Это же кризис, высокая температура… Великий Будда!.. А я почти струсил!.. К утру будет лучше…»

Он сразу успокоился, поднялся, вытирая подолом монцуки мокрое лицо. И вдруг жутко рассмеялся сквозь стиснутые зубы: «Да, к утру мне будет куда лучше! Скорее надо кончать с этим, пока все эти мертвецы не повылезали из своих нор! «Капитан-одержимый»!.. Я доиграюсь!.. Поторопись!»

Он вернулся к своему плащу у тропинки, взял в руки вакадзаси, попытался вновь сосредоточиться, но очень скоро понял, что ничего достойного и красивого из этого уже не выйдет. Проклятый монах возникал где-то у границы сознания, Матэ малодушно чувствовал, что в любой момент может вновь ощутить его за своей спиной. «Если он сунется ещё раз, – с озлобленной решимостью подумал самурай, – я просто прирежу себя как телёнка! Если он этого хочет, – он это получит!»

Токемада вытер потные руки о штаны и покрепче схватил рукоять клинка. Плавно повернул меч остриём к обнаженному животу и, проткнув кожу в нужной точке, зафиксировал в ней киссаки. Рука дрожала, лезвие в ране тоже, и мучительная тупая боль залила сознание самурая мстительным наслаждением: «Пёс, ты – воин, умри, как воин!..»

…Толчок воздуха в мокрое лицо ударил, как пощёчина. Одновременно он ощутил два молниеносных движения: что-то скользнуло возле его правого бедра с ударом в древесный ствол (посыпалась сверху труха), и жёсткий рывок бешенной, упругой силы вырвал киссаки меча из раны на сантиметр. В тот же миг его руки рефлекторно оказали озлобленное сопротивление насилию резким выворотом, хрустнули суставы нападающего, которого инерция рывка завалила набок, но тело Матэ непроизвольно качнулось в ту же сторону, потому что чужая хватка ничуть не ослабела, а через миг он опытно понял, что этому способствует нога чужака, упирающаяся как рычаг в дерево за его спиной.