Появление семейства Ошоби в Японии как-то связывали с именем Сёбуро Токемады, вплоть до того, что Токемада будто бы лично хлопотал об этом перед Шоганом. Матэ полагал, что именно из этого слуха сложилась туманная сплетня о каких-то особо близких отношениях самурая Сёбуро и Этоми Ошоби. Все что-то «слышали», но никто не мог указать на конкретный первоисточник, и Матэ, хорошо зная бесценную роль подобных безликих, но весьма марающих слухов в тонком искусстве составления чисто японской икебаны интриг, резонно приписывал честь их придумывания и распространения трём враждебным клану Токемад семействам. Матэ мог позволить себе вести себя по отношению ко всем этим слухам с холодным пренебрежением, так как сам Шоган был из рода Миновары, и это позволяло молодому самураю без явно излишних поединков закрывать рты многим говорливым врагам. Не явно излишним поединкам он охотно шёл навстречу собственноручно. То, что сам Ошоби и не пытался как-либо сблизиться с сыном своего якобы друга, действовало на Матэ двояко: и радовало, так как это было хорошим щитом для защиты чести имени отца, и раздражало самолюбие самурая, которым откровенно пренебрегали.
Потому что в глубине своего самого сокровенного «третьего» японского сердца молодой Токемада был убеждён: Этоми Ошоби действительно был близким другом его отца Сёбуро!
Как сформировалось это убеждение, Матэ сказать бы не смог… Личность Этоми Ошоби, при всей её экзотичности – право экстерриториальности, отсутствие какого-либо, в том числе и японского, подданства, некоторая отчужденность образа жизни и поведения в обществе, – всё же внушала к себе необъяснимое доверие и уважение. Даже в его молчании чувствовалась твёрдая спокойная воля сильного мужественного человека. Старый Ошоби умел одним своим взглядом, не вынимая меча из ножен, обезоруживать и усмирять самых агрессивных самураев. Он был очень немногословен и никогда не повторял своих слов дважды. Никто не видел его в гневе. Степень недовольства у Этоми Ошоби выражалась тем, что он замолкал в разговоре, а при высшем его проявлении он также молча вынимал меч. Только он умел, невообразимо как почувствовав недоброе, среди самой внешне мирной беседы положить руку на рукоять меча и вклинить оружие между врагами в первую же секунду их взаимного взрыва. Но делал он это очень редко и только тогда, когда был хоть малейший шанс к примирению. Никто никогда не видел старика в синтоистских или буддийских храмах, уже одно это совместно с довольно замкнутым образом его жизни сложило в среде самураев стойкое мнение об Этоми Ошоби, что он колдун, но подтверждения этому не было и всё ограничивалось несмолкающими разговорами, не столько отталкивающими, сколько усиливающими к старому воину острый интерес.
Ещё задолго до того, как слуха молодого Токемады коснулись все эти сплетни об Ошоби и Сёбуро, он непроизвольно выделил для себя старика из окружающей его среды. Никаких определённых форм и проявлений это чувство не имело, пожалуй, оно не было и чувством вообще. Скорее всего это было отсутствие безразличия. Немыслимая связь Свидетеля Этоми с отцом сильнее всколыхнула душу молодого самурая. Он понял, что «это – карма», что иначе и не могло быть… И тем острее и горше было осознавать, что он никогда уже не сможет относиться к старому Ошоби с тем же полнейшим безразличием, каким тот одаривал его!..
В доме Свидетелей, в вечер перед поединком Матэ был недоволен собою как никогда. За предельной внешней вежливостью и учтивостью хозяев он безошибочно почувствовал, что их симпатии не на его стороне. В доме центром застолья явно был заезжий китайский монах, некое подобие Чжуан-цзы, который однажды спутал себя с порхающей бабочкой. Матэ злился, не понимая, почему он в проигрыше. Нельзя было сказать, что ему не понравилась атмосфера этого дома: он был уютен, ужин хорош, гостеприимство хозяев безупречно, во всём, казалось, звучали гармония, хороший вкус и изысканность. Потом самурай понял – он сам был чужд этому дому; не смотря на свои великосветские манеры, он выделялся в нём резким диссонансом. Трио китайцев хотело порхать мотыльками, а он, как мужчина и воин, пришёл драться в поединке…
И всё же он был недоволен именно собой, а не ими. Где его воспитание? Где бесстрастность и безупречная выдержка дзен-самурая? Почему он позволил себе огорчиться редкими в его сторону взглядами старого Ошоби? Почему молчаливая, но весьма ощутимая симпатия красивой хозяйки дома к Нисану и совершенно нескрываемая к ней нежность монаха задели японского бойца до самых болевых точек души?!.
Матэ понял, что не сможет завоевать любовь обитателей этого дома, даже если бы стремился к этому. Он всегда будет чужим в их непонятном мире. Он должен убить Нисана, даже если бы это шло вразрез с высочайшим распоряжением Шогана. Он должен обрубить все нити, которые могут привязать его к этому дому, все нити, шевеление которых приносит непонятную, ненужную, опасную боль. Он должен освободиться от паутины иллюзий этого мира одним ударом и снова обрести покой. Он – воин, его путь – победа или смерть в бою, и душа его – меч…
Что ж, «ками» - духи предков – были благосклонны на этот раз. Но ликование и триумф – удел Японии, а ему, бойцу, подсчитывать раны. Он получил их больше, чем ожидал. И если раны на теле затянутся через неделю, то чем замазывать другие, незримые никому?..
Матэ понимал, что обрубил все нити не только с Ошоби. Он отсёк и то, что связывало его с отцом… Какая насмешка судьбы! Как только он уверился, что ничего общего не было и не могло быть у Сёбуро Токемады и семейства Ошоби, судьба преподносит ему живого и подлинного очевидца, который знал Сёбуро и которого Сёбуро любил, как и его, маленького Матэ! Он поверил Нази сразу, как только она произнесла это ошеломительное «лицом вверх, в небо». Он понял, что получил правду, которую не услышал бы никогда, если бы оскорбленная девушка не отплатила ему с лихвой этой правдой, когда он сознательно назвал её и Ошоби лжецами. Он получил и потерял всё сразу, без остатка. Конечно, это был ещё большой вопрос, – хотел ли Матэ знать истинное положение дел со своим отцом… и, поразмыслив, решил, что хотел бы, потому что любая подлинная информация – оружие, и лучше иметь это опасное оружие самому, чем дать ему шанс утечь к врагам. Но как бы то ни было, он собственными руками оттолкнул от себя тех, кто мог помочь ему лучше узнать отца. Он упустил свой шанс, и говорить об этом больше не стоило.
Но тут Матэ вновь вспомнил лицо Нази, побледневшее после удара, которое он нанёс ей оскорблением, и понял, что от самого себя отбиться не удастся. «По полному счёту хочешь разборку? – холодно поинтересовался внутренний голос. – Какой молодец!» – «Я – буси, я – воин, я выдержу», – ответил самурай. Он понимал, что по кодексу чести совершил грязный поступок: оскорбил другого бойца, отказав ему в праве на отмщение в поединке. «Она не самурай, и я защищал честь отца…» – «Самолюбие своё ты защищал! Потому что эта девушка нравилась тебе, а она предпочла тебе другого!»
Матэ зарычал и непроизвольно схватился за вакадзаси – второй короткий самурайский меч: «Заткнись!» – «А говорил – выдержишь!» – хмыкнула совесть.
Матэ отшвырнул руку от рукояти меча. И одним прыжком вскочил на ноги. Вырвал пробку из фляжки, плеснул воды на разгоряченное лицо.
Через минуту, вытирая его тыльной стороной кисти, бросил: «Что ещё?!» – «Нисан!» – тут же услужливо подсказала совесть. – «А что…Нисан?..» – «Уж больно странно он умер…» – «А при чём здесь я?!» – «Не при чём, не при чём…» – тут же отступился внутренний голос.
Матэ закрыл фляжку, бросил её на вещевой мешок. И вдруг, рванув из-за пояса меч, с ужасающим криком врубил его в древесный ствол! Сверху на него листопадом посыпались невидимые сучки и сухие веточки с листьями.
Самурай медленно опустился на колени.
«Ты не принадлежишь себе, ты принадлежишь Японии!» – услышал он напутственный голос Шогана.
– Я всё сделал для Японии, – прошептал Матэ.
«Да, и Япония выиграла. А ты – проиграл!»
