– Чего увязались, хромые? Дел поважнее не нашли, а? Двое на одного…

Кабан обошел место расправы боком и подсел на корточках по левую сторону: только и видно колени согнутые в выцветших портках да бугристые руки – от локтей до крупных пальцев. И голос у того зычный, только в хоре и сгодится:

– Виктор, глянь: спрашивает, за что вяжем.

– Я не глухой.

Ублюдок уже и ноги перевязал по щиколотке. Так, чтобы не больше половины шажочка сделать. Любит, значит, чтобы понадежнее было. Рони даже брыкаться перестал – чего толку? Плакала его свобода, крылья, жизнь под небом. Будет ли плакать Жанет? Как бы самому сейчас не…

Его грубо перевернули на спину – это уже кабан. Придерживает зачем-то, словно без головы родился – куда теперь воробью улететь, да как?

– Ночь твоя подруга, уродлив, как смерть, – проворчал Рони, по достоинству оценив рожу… нет, свиное рыло в капюшоне. Заготовил колкость для второго, что на щиколотках узел затягивал. – Два сапога пара, – приврал Рони, не придумав ничего лучше, хоть морду этого Виктора не разглядел.

Зубы начали стучать от прохлады и отдыха на брусчатке. Затянули последний узел.

– Дерешься ты лучше, чем сочиняешь. – Тут-то Виктор и скинул капюшон, вытер лоб, разогнувшись.

После всей беготни – морда фарфоровая, только волосы растрепались, темнее таких Рони не встречал. Не коршун, а ворон черно-белый. Сажа на снегу. И глаза чернее ночи. Слов своих назад Рони брать не стал, пусть переживает. Видно же, что приезжий, а держится наглее местных. Либо аристократ, спозаранку поднятый на банкеты, либо последняя мразь. И Рони заледенел, теряясь в догадках, кто из них обойдется с ним гаже.

Вот тот кабан оперенный, что отстал на первой трети, хоть на уроженца Гэтшира похож. Такого вполне могли бы вытащить из утробы в каком-нибудь портовом переулке, за семь медяков. Или, скажем, в прирубе ночлежки гончаров.

Может, разжалобить? Хоть не девчонка, но, может, сердце большое – у такого-то кабана? Рони заелозил по земле, выдавил жалостливый вопрос: мол, за что схватили, молодой он совсем, трех сестер кормить надо. Но смотрел кабан не на его потуги, а на коршуна.

Смотрел так, как не смотрит крупный зверь на птицу помельче да вдвое тоньше. Будто бы все наоборот, наперекор природе, и клювом дарят смертельные раны.

– Гхм. Мальчишка-то… идти сможет? – пролепетал кабан.

– Не мои проблемы. Ты опоздал.

Кабан отвел глаза, подул на взмокший лоб, последовал чужому примеру – стащил капюшон. И закопался ручищей в вихры на затылке. Виктор припал к фляге, вытер губы рукавом и продолжил, даже из вежливости воды не предложив:

– Вместо штрафа отработаешь сейчас: подкинь до штаба. – Рони почуял, что его затянули так, будто уже везут рубить запястья, без суда и присяжных. Казалось, громыхало не сердце, а камень улицы. – Давай.

– Да отвезу, не пыли. А каяться не буду, – аккуратно, чуть ли не подкладываясь, возразил кабан. – С каких пор тебе помощь нужна с воробьями, а?

Тишина, застрявшая между коршунами, будто хлестнула Рони по ушам. Кабан поднял его с земли не глядя, будто не весил воробей ничего, только скользнули носки обуви по брусчатке, да скрипнула ткань на плече. Рони порадовался двум вещам – его поставили на ноги, а тот убийственный черный взгляд направлен на соседа.

Виктор скорым движением спрятал флягу и сложил руки на груди.

– С тех самых, как у нас коршунов подменили на пуделей.

Рони развел плечи, почуяв надежду на побег: тяжесть и скорая драка так и повисли над бульваром. И, будто бы внимая его не озвученной мольбе, Виктор добавил жару:

– Громко лаете, а толку меньше, чем волос на морде.

Лея бы плюнула смачно и от души, угодив в глаз, услышь она такое в адрес брата. А кабан утерся, даже лицо расписал жополизной улыбочкой. И Рони замерз не только от стылой земли – горло схватило третье предчувствие. Худшее за день.

***

Штаб коршунов

Когда Рони довезли в логово врагов на площади Исвиль, он уже устал бояться. Кабан толкал его по узким коридорам, скрипучим лестницам и коврам с проплешинами. Не так уж и жируют коршуны, если поглядеть: ножки столов обглоданы – то ли саблезубыми крысами, то ли придворными чахлыми псами. По гардине суетливо бегает моль, а полы мыли будто в прошлый сезон.

Рони наспех пытался себя успокоить. Привезли не к жандармам (уже поздно?), не в клетку (пока!), и не на эшафот (перед этим подписывают бумаги?). Еще тлела надежда: вдруг скинут балластом в запертую комнатушку да забудут. А к обеду он прошмыгнет, победив сонливость, и скроется – только кровавые плевки на ковре и останутся от воробья на память.

Мучал его кабан недолго. Поднялись на второй этаж, в комнату с единственной дверью. А та – железная, словно башенный щит с гобеленов ушедшего века. И ковров нет. Если уж и сплюнуть, то на мизерный портрет Йельса – главного спонсора ловчих птиц из градского круга. Тот висел, худо напечатанный, будто малым тиражом в подполье. Еще и рамка из пробки, брезгливо лаком покрытая. И захочешь – не оскорбишь сильнее.

– Славно вам делить гнездо с крысами и червями? Что-то не расщедрился граф Йельс, – Рони лукаво подмигнул типографской копии сиятельного лица.

– Ну, хоть не побираемся по чужим карманам.

На этом по надеждам Рони их диалог и должен был оборваться. Кабан бы пошел по своим свинорыльным делам, а Рони обстряпывал план отступления. Но его усадили крепкой рукой на деревянный стул (самый хлипкий и жалкий из прочих!), да сели напротив. Тем самым рылом, значится, и поглядывая.

И нос не прочистить без пристального надзора, и ругаться горло болит. Еще и рамка эта! Будто насмехается граф Йельс, даже когда по его лику тараканы ползают в ночи.

Так они и сидели с кабаном еще пятнадцать минут. Через распахнутые ставни шумела улица. Солнце ошпарило Гэтшир: впервые за месяц город попал в лапы безоблачного неба. Попал и Рони, да только не в те.

Теперь и раскрытое окно не подарит свободы – связанным, без оснастки только колени разбить об землю.

Через полчаса он стал клевать носом и обозлился по-страшному – сразу видно, что кабан-то совсем его в трофеи не заслужил: сонливости ни в одном глазу. Режим у него совершенно нелетный, дневной. Точно вялый жандарм, полгода назад переученный в коршуны. Ему бы музей открыть – человеку, собранному из одних недостатков.

При всех прочих достоинствах, Рони свою голову светлой не считал. Так оно и честнее будет. Тем более, та не осилила загадку ночной облавы. С чего бы так надрываться коршунам, да еще и жандармов подключать, силки ставить? Откуда взялись легкокрылые мастера – пять лет с такими не встречался, только байки слышал. На то ведь они и байки, чтобы повеселиться, ужаснуться, да и забыть – мало ли что в пабе какой дурак сболтнет? Жанет бы предупредила, она их всех знает. Обязательно бы сказа…

Рони почти подпрыгнул от озарения. Коршун-то приезжий, а Жанет всю жизнь в Гэтшире хозяйничала! Вот и разгадка. Только какой с нее теперь прок? Угадай-ка, для чего столь умелых коршунов свезли, да еще и по их души. Не столица же, так стараться.

Страшно захотелось воды. И Рони удивился, что почувствовал жажду только сейчас, уже после погони и полутора часов отдыха. Не успел он скорчить предельно наглую морду, чтобы не так постыдно было просить об одолжении, как дверь распахнулась.

Припомни беду, вот и она на пороге.

– Виктор, – крупная ладонь кабана потянулась в приветствии, замерла на миг и свесилась обратно, как увядший цветок.

Черно-белый коршун только скудно кивнул. Пришел уже без оснастки, зато с рюкзаком: скинул ношу на один из стульев. В ноше что-то жалобно звякнуло.

Заявился, как хозяин всей этой дыры, и уселся напротив, от кабана по правую руку. Тот, кажется, занервничал от его присутствия.

– Чем обязан? – Рони гнусавил с важным видом.

Кабан цокнул языком, а Рони тому и рад.

– А ты и правда неплох, Рони, – без объяснений начал коршун. – Легко берешь разницу в два этажа, не запыхался в трех районах, а у Кемаля мы тебя вообще чуть не проворонили.