По спине у меня пробежал холодок. Я вдруг явственно представил себе призрак Гранита, с торжествующим хохотом повторяющий слова Юстуса о моём везении.

Я, как вы догадываетесь, никакой не писатель и не историк. Разве что вот врать умею мастерски, а это, говорят, главный залог успеха в обоих упомянутых ремёслах. А ещё я слыхал, что читателям непременно подавай что-нибудь этакое захватывающее, занимательное в самом начале рассказа, чтобы подогреть их интерес. Им, дескать, требуется сразу уяснить, о ком и о чём пойдёт речь, где и как будут развиваться события. Я считаю такое их желание вполне справедливым. Хотя что касается моей собственной жизни, то я никогда вплоть до сего момента не знал, как и где будут происходить события, в которых мне доведётся участвовать, и где в конечном итоге окажусь я сам. Должен заметить, что у меня и выбора-то особого не было: мне предложили только эту жизнь, мою собственную, единственную, и прожить я должен был именно её, а не какую-нибудь другую. Однако я далёк от желания ввергнуть вас, любезных моих читателей, готовых совершенно добровольно проследить за всеми перипетиями моей жизни, в сумбур и хаос, которые сделались неотъемлемыми чертами моего существования. Поэтому оговорюсь, что предыдущая глава служила всего лишь неким прологом, считайте её, если угодно, только беглым наброском моего портрета и того окружения, в котором я пребывал.

А теперь, когда вы получили некоторое понятие о том, что я в шутку именую своей карьерой, я с вашего позволения вернусь назад и поведу повествование начиная с самого подходящего во всех отношениях момента – с начала. В своё время, примерно посередине рассказа, мы с вами, обещаю, вновь очутимся там, где развернулись события первой главы. Также и конец займёт в этой повести подобающее ему место, как это почти всегда и бывает.

Ну что ж, теперь приступим к рассказу...

Подлинного имени моей матери я никогда не знал. Не подумайте только, что она меня бросила, ничего подобного! Просто не сочла нужным представиться. О, она себя всегда как-то именовала, самые причудливые имена и прозвища толстенным слоем, подобным пыли на исподе кровати, оседали в её памяти. Она придумывала себе новое прозвание не реже раза в месяц, а порой меняла их каждую неделю, в зависимости от настроения. Не знаю, откуда у неё появилась эта странная привычка. Возможно, таким образом она надеялась дистанцироваться от себя прежней. Не исключаю также и того, что в глубине души она не переставала жить какой-то выдуманной жизнью и всякий раз называлась именами, которые, по её мнению, лучше всего подходили героине очередного воображаемого сюжета. А может, просто была не в себе.

Я же, чтобы не запутаться самому и паче чаяния не свести с ума читателя, буду впредь называть её именем, которое она носила, когда вынашивала меня: Маделайн.

Внешность у Маделайн была самая что ни на есть заурядная. Вероятно, когда-то в юности она и отличалась миловидностью, но к моменту нашего знакомства почти полностью её утратила. Воспоминаниями о событиях ранних лет своей жизни она со мной делилась неохотно и скупо, но по её отрывочным фразам, а также по достаточно резким комментариям окружающих я всё же составил себе более или менее внятное представление о годах её девичества. И оказалось, что она забеременела совсем ещё в юном возрасте от какого-то странствующего рыцаря. Маделайн просто помешалась на рыцарях едва ли не с самого детства. Она их боготворила, она до такой степени перед ними преклонялась, что однажды-таки её коленопреклонённое положение перед очередным представителем этой породы людей естественным образом трансформировалось в лежачее. Связь с рыцарем была для неё пределом мечтаний. А для её избранника этот недолгий роман наверняка не представлял ничего особенного – всего лишь очередная интрижка с податливой молодой горожанкой, щедро оделявшей его ласками на мягкой траве под сенью высоких деревьев. Как бы там ни было, рыцарь после недолгой остановки в городке, где жила Маделайн, отправился своей дорогой, она же менее чем через месяц почувствовала первые приступы утренней тошноты, зачастую сопутствующей началу беременности.

Она вполне могла бы избавиться от этого бремени, прибегнув к услугам опытной повитухи, но, представьте себе, никто на свете так по-идиотски трепетно не относился к жизни во всех её проявлениях, как наша Маделайн. Я не оговорился – по-моему, всех, кто почитает зарождающуюся и новорождённую жизнь чудом, иначе как идиотами не назовёшь. Мы, люди, пыжимся от гордости, произведя на свет единственное дитя, а между тем драконы чуть не каждый год откладывают по полдюжины яиц, и из каждого вылупляется маленький детёныш. Это вам как? Тоже мне невидаль – размножение, продолжение рода, если этим с невероятным успехом занимаются даже мухи. Жизнь – чудо?! Вот уж глупость несусветная! В том, чтобы наводнить планету младенцами, никакого чуда нет и в помине, я так считаю. Вот вырастить да выучить их всех, на ноги поставить каждого – дело другое. Но ведь любое живое существо, чем оно активнее плодится, тем меньше способно заботиться о каждом из своих детёнышей, о том, чтобы тот по меньшей мере выжил и возмужал.

Маделайн сообщила любящим и добрым родителям о своей беременности, и папаша тотчас же вытолкал её за дверь, сказав, что они, благодарение Богу, люди приличные и такого позора в своём доме не потерпят.

Вы глубоко заблуждаетесь, если полагаете, что Маделайн была изгнана из дома с маленьким Невпопадом, скорчившимся и медленно подрастающим у неё в утробе. Нет, я был зачат куда менее... прозаично, если хотите.

Маделайн было некуда идти и некого просить о помощи. Приходилось заботиться о себе самой. И надо же было такому случиться, что недели через две после своего позорного изгнания из дома, лёжа на груде опавших листьев в самодельном шалаше в чаще Элдервуда, она вдруг почувствовала резкую боль внизу живота. Над головой у неё гремел гром, сверкали молнии. Это придало происходившему заметное сходство со сценой из классической драмы. Вернее, вся эта жалкая и глупая история, по правде говоря, куда больше походила на мелодраму. В общем, к утру из чрева бедной Маделайн исторглось какое-то кровавое месиво. Никаких повитух, никаких младенцев. Вот ведь невезение! Стоило ей придержать дома язык в течение ещё каких-то пары недель, и природа сама избавила бы её от последствий ложного шага, а следовательно, и от необходимости оповещать о нём родителей.

Теперь же, хотя она больше не была беременна, о возвращении под родительский кров по-прежнему не могло быть и речи. Отец ясно дал ей понять, что считает её вину непростительной. Беременная или нет, она нарушила строгие нормы морали, которым должна следовать любая добродетельная женщина, лишившись же добродетели, она сделалась не кем иным, как непотребной девкой, беспутной особой, которой нет и не может быть места в его доме. И Маделайн, поскольку путь назад ей был заказан, устремилась вперёд.

Она повела скитальческую жизнь, избирая преимущественно малохоженые дороги и полузаросшие тропинки и сторонясь проезжих трактов. То было время тяжких испытаний для юной Маделайн, но в разговорах со мной она всегда о нём вспоминала как о долгом захватывающем приключении. Она с горящими глазами рассказывала мне о существах, которых ей в ту пору довелось повстречать, – о единорогах, драконах, оборотнях. С её слов выходило, что Элдервуд прямо-таки наводнён подобными созданиями.

А однажды, если верить словам Маделайн, она стала свидетельницей события поистине чудесного и удивительного – рождения феникса. Подобное очень редко случается, ведь фениксов на белом свете раз-два и обчёлся, и они не размножаются, как прочие живые существа, а сгорают и вновь возрождаются из пепла, когда придёт срок.

Маделайн рассказывала, что та памятная ночь выдалась на редкость холодной и ветреной. Она лежала, скорчившись, в своём шалаше, потому как у неё не было ни денег, чтобы нанять комнату в трактире, ни работы, которую в те времена найти было нисколько не легче, чем теперь. Она чувствовала, как от холода немеют пальцы на ногах и руках, и старалась всё время ими шевелить, чтобы они не отмёрзли напрочь.