– Ты плачешь?

– Нет, нет, просто…

– Что-то случилось?

– Ничего.. прости. Мне нужно идти.

Вмиг угасает миг. В мире вновь замерзло все тепло. Он не понимает.

– Но почему? Я что-то сделал не так?

– Ничего. Ты все сделал правильно, это я.. Мне просто, просто нужно идти.

Роман аккуратно берет ее за руку, но Верена рука вырывается, хочет ускользнуть, ускользает.

– Постой, постой!

Роман потрошит карманы джинсов ножами пальцев. Билет!

– Погоди! Подожди немного!

Он догоняет Веру и втискивает свой билет в ее сухую, как дождь ладонь.

– Вот. На нем есть мой номер. Прошу, позвони мне.

Вера ничего не отвечает.

нет времени на пустяки.

нет слов на главное.

ничего

ни для чего

не хватает.

она лишь проникает еще раз в его ночные глаза

и

уходит.

«О высокородный, то, что называют смертью, сейчас приходит к тебе, и посему прими такое решение: “О, настал мой смертный час. Обратив смерть себе во благо, я буду действовать так, дабы обрести совершенное состояние будды, ради всех чувствующих существ, населяющих безграничное пространство небес, укрепившись любовью и состраданием к ним и направив все мои усилия на достижение Абсолютного Совершенства».

Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.

Она обязательно придет. На улице холодно. Ночь. Теперь, когда его сидящее на лавочке сердце забилось медленнее, Роман заметил лед. Легкий летний ледник в океане воздуха. Паранойя никуда не ушла. Паранойя просит пациента плестись на свет. Она смешалась в коктейле с надеждой. Укрылась в тонкой дрожащей одежде. Шизофреник-замочек на кофте трясется. Бедный бледный бегунок, он так же расстроен, как и хозяин. Замочку на кофте тоже тревожно. И вся застежка, – змеистая молния, сцепленный, как шахматы, рот. Звеньями, зубьями – эта молния так похожа на Романовы зубы. Зуб на зуб. Ряд клыков. Зуб на зуб не попадает. Когда Романовы зубы стучат и нервно смыкаются. Затем размыкаются. Как бы не подавиться, глотая голыми горлами воздух так сильно. Роман решил ждать Веру здесь. Где бы она ни была, Вера должна вернуться домой.

Двор сгущается над Романом. Жуткий человейник обставил со всех сторон. С одной из крыш на него глазеет ненавистное: «ДомСторойИнвест». Сознание сгорблено на лавочке. Разобрано на печальные снимки фотопленки. Из прошлого, прошлое. Зрачки скачут по окнам. Как бы им черным не слиться с ночью. Одни окна пустынны, в других еще что-то живет. Некоторые балконы залиты. Доверху. С пола до крыши вещами ненужными, нужными, тучными, грубыми. Тошная домашняя утварь, велосипеды, банки, гитары, матрасы, постели. Они тянут тебя за ткань воображения. Сколько в этих матрасах дыр? Сколько здесь квартир? Каждая из них – полная интриг, приключений по комнате, ссор и детей, слияния-разлияния душ и мертвых сердец – история сожительства. Есть среди них и такой балкон. Какой? А что с ним? Почему это важно? А вот, он завален тучными мусорными пакетами. Неужели жильцы этой квартиры не могут выкинуть мусор? И к чему это? А подумайте.

Каждый день после работы. Каждая дверь в этом каждом доме, как робот. Захлопывается плевком в лицо тому, кто за ней живет. Каждый новый вечер, проглотивший новый день, блюет. Все, что остается в этом случае оптимисту – раздумывать над тем, почему этот сгусток слюны такой вкусный и почему сливной бочок жизни наполовину полон. Пускай даже и чей-то мочой.

Мусорные пакеты на балконе. Мусор дома. Сидя в перерывах между рабством и работой. На нормальном, здравом и разумном унитазе. В туалете выбрать мечту. Между толчком и средствами для чистки его белой попки. Мечту, что будет приносить сплошное астматически-судорожное удовлетворение. Соленую мечтушку-шлюху в пресном похабненьком журнальчике на дороге. Поржать до оргазма. Мечту, что тоньше маленькой радости и легче, чем ничего. Тебе и не предлагают выбор. Тебя убеждают в том, что выбор сделан. Притом тобой! А-ха-ха-ха! Пока разрешено смеяться, нужно этим пользоваться. Вы не только трУсы, вы еще и – трусЫ Бога, который прудит в штаны, прямо вам в рот. Так что смейтесь над своими могилами, трупы, пока у вас есть еще рты. И до тех пор, пока вы еще только трупы, а не перегной. Остается надеяться, хотя бы после смерти из вас выйдет что-то получше трусов. Ударение сами поставите.

Один из цветов подростковой тухнущей свечки – фиолетовый. Не то, чтоб она тухнет сама, ее тушат чувства. Фиалками лучей плюется окно одной из квартир, плюется музыкой, харкается в Романово лицо. На, посмотри! Посмотри, как бывает ОНО – не твое. Развлекаются. Весело. Обсмеяться.

С квартиры на четвертом этаже кричат крики. Когда они сгущаются в тишину, какой-то жирный мужик, жужжа, выжиривается из окна. Покурить. О чем он думает? Может, он также размышляет о балконах, что торчат напротив. Завидует ли он тем, в чьих квартирах кричит лишь тишина? Но тишина даже шипит громче крика. Завидует ли тем, в чьих кухнях пьют чай и говорят о том, о чем скажет душа? Или он вспоминает детство и острые кинжалы-скандалы матери и отца? Вспоминает, как он, брошенно-преданный всеми, жался в углу, зажмурив глаза, зажав уши, ручными ужами пальцев, чтобы не слышать ужасное и не видеть, как его семья хворает в схватках? Или он вовсе не думает? Его мысли горят вместе с сигаретой в водянистом воздухе? Сколько всего видится, слышится, чувствуется, думается, когда люди выглядывают в свои окна. Окна сошли бы с ума, умей они думать, имей они память. Знай бы они, сколько всего в глазах тех, кто глядит и гладит газоны из их оконных глаз.

Окна сошли бы с ума. Но мы – не окна. Мы сошли. Не знаю, куда еще нам пойти. Но мысли – не окна. Они надеждятся, вьются подобно русым кудрям Романа, пока взгляд его хочет прижаться то к одному стеклу, то к другому и бьется о стекла. И вот уже кудрявое чучело сплетает из окон, балконов, теней и той точки зеленой, застывшей в телефоне на карте, и той строчки ужасной: «была в сети…» свой страх. Роману становится плохо. Воображение навоображало вопросов, лишенных ответов. Что сейчас происходит с Верой? Где она? С кем она? Все ли с ней хорошо? Любит ли его? Ничего.

В тот миг. Когда уже нет сил метаться. Все меняется. Романов мозг вдруг отказывается страдать. Толстые, тяжелые и быстрые эмоции колыхали Романа, как сумасшедший, цунами-образный ветер колыхает девственный лобковый пушок. Теперь сознание прячется куда-то внутрь. Как ежик. На время выставляет вместо пушка иглы на небритой коже. Тревоги тают и растекаются струйками жидкого мороженого. Жижи огней. Тени вместо домов. Мутные окна. Неузнаваемые силуэты всего, что вокруг, что внутри и по кругу. Фонарные спицы горбят длинные спины. Ресницы кедровой сосны шевелятся шероховатыми пальцами над льдиной. Бледная кожа луны выедает себе округлое место посреди черноты. Небесный рот откусил от лунного печенья кусок. Месяц. До него достать только вафельным пальцем. Но не пощупать и не погладить. Все нереально. Романовы глаза прилипают к черному воску, из которого слеплено небо. Все леплено-перелеплено, переплетено. В широкой небесной кастрюле – ночной сладко-расправленный пластилин. Как мелкие точки кипящего масла: звезды. В печенюшках Романа нет больше вины. Производитель решил, что хватит ее на сегодня. Вокруг ходят великанские призраки домов. С кучей разинутых огненных ртов. В них все фигурки в кроватках. Все пазлы в коробках. И лишь пазл Романа не собран. И не будет. Ведь Вера.

«Увы! сейчас, когда я испытываю Неопределенность Реальности,

отбросив все мысли о страхе, ужасе или трепете

пред всеми призрачными видениями,

пусть я узнаю в любых видениях, какие бы ни явились мне,

отражения своего собственного сознания;

пусть пойму я, что они – лишь видения Бардо:

и в этот важнейший момент,

когда возможно достижение великой цели,

да не устрашусь я отрядов Мирных и Гневных Божеств,